Мысли о войне - Теобальд фон Бетман-Гольвег
Здесь не место обсуждать, могла ли бы Германия придать этим мировым отношениям другое направление, если бы она реагировала на попытки сближения со стороны Англии и, в случае достижения соглашения, соответственно изменила бы свою морскую политику. В 1909 г. взаимоотношения, которые мы пытаемся в общих чертах обрисовать здесь, сводились к тому, что Англия – в полном соответствии с своей традиционной враждой к могущественнейшей тогда континентальной державе – заняла определенную позицию на стороне Франции и России, в то время как Германия выработала программу постройки флота, дала определенное направление своей восточной политике и вынуждена была считаться с враждебным настроением Франции, нисколько не ослабленным политикой последних лет. Если, с одной стороны, Германия в дружбе с двойственным союзом должна была усматривать угрожающее усиление агрессивных тенденций франко-русской политики, то, с другой стороны, Англия должна была видеть в усилении германского флота угрозу себе, а в нашей политике на Востоке – вторжение в сферу ее исконных прав. Резкие выпады сделаны были с обеих сторон. Холодом и недоверием повеяло в воздухе.
Положение Германии при таком состоянии вещей казалось чем более не надежным, что тройственный союз, внешне неизменившийся, внутренне потерял свою прочность. Это не относится, однако, к Австро-Венгрии: с ней царило полное согласие, хотя в Алжезирасе мы видели те пределы, за которые не выходила дипломатическая помощь Австро-Венгрии. Но Италия, через Висконти-Виноста вошедшая в соглашение с западными державами относительно Марокко и Триполи, явно склонялась к Франции, в то время как ее притязания на Балканах, даже помимо движений ирреденты, никогда не позволяли установиться настоящей искренности в ее отношениях с союзной Дунайской монархией. Такого министра иностранных дел, как Принетти, едва ли можно назвать лояльным представителем старой политики тройственного союза. Интересы Италии в Средиземном море заставляли ее обратить свои взоры к Англии, не говоря уже о тех перспективах, которые открылись бы перед ней, почти совершенно беззащитной против английского флота при ее островном положении, в случае вражды со стороны Англии. Поведение Италии на Алжезирасской конференции и во время боснийского кризиса было очень показательным для действительного положения вещей. Эти заигрывания привели в конце концов к весьма подозрительной интимности.
Если подвести итог и рассмотреть его объективно, то придется характеризовать внешнее положение, которое я застал в 1909 г. следующим образом: Англия; Франция и Россия были объединены в твердую коалицию; Япония была связана с ними, благодаря ее Союзу с Англией. Резкие англо-французские и англо-русские разногласия прежних времен были устранены договорами, относительно выгодными для всех сторон; Италия хотя и сталкивалась с западными державами из-за своих интересов в Средиземном море, в то же время находилась от них в некоторой зависимости, все более сближаясь с ними. Связующим цементом в здании коалиции были созданные английской политикой do ut des (услугу за услугу) общность интересов коалиционных держав между собой и антагонизм каждой из них в отдельности против Германии. Принципиальная враждебность к нам франко-русского союза усилилась: со стороны Франции после первого мароккского кризиса и со стороны России – после боснийского кризиса; Россия отплатила нам черной неблагодарностью за наше отношение к ней во время ее войны с Японией. Япония, с своей стороны, не могла простить нам нашего поведения в Шимонозеки. Противоположность экономических интересов Англии и ее германских соперников обратилась, благодаря нашей морской политике, в остро политическую. При таком положении вещей Германия, по моему убеждению, должна была попытаться ослабить главную опасность франко-русского союза, который мы были бессильны разрушить, хотя бы путем сокращения кредитов, отпускаемых Англией двойственному союзу на его анти-германскую политику. Это означало для нас – попытку войти с Англией в соглашение.
Император не только соглашался с такой политикой, но называл ее, в наших неоднократных с ним беседах, единственно возможной политикой, к которой он лично всеми мерами стремится. Враждебное окружение, в котором мы находились, производило на императора чрезвычайно тяжелое впечатление. Если он от времени до времени в своих полных темперамента речах подчеркивал прочность международного положения Германии, то его при этом воодушевляло только желание побудить нацию, процветание которой, превзошедшее всякие ожидания, наполняло его вполне сознательной гордостью, к дальнейшему напряжению сил: он хотел заразить ее своим энтузиазмом. Сильным и могущественным хотел он видеть свой народ, но миссия Германии, в которую он глубоко верил, должна была быть миссией труда и мира. И его неустанной заботой было, чтобы этот труд и этот мир не были нарушены подстерегающими нас со всех сторон опасностями. Неоднократно рассказывал он мне, как он предпринял свою поездку в Танжер в 1905 г. против своей воли, только по настоянию своих политических советчиков, хорошо зная, что эта поездка вовлечет нас в опасные осложнения. Его личное влияние, однако, сыграло большую роль в мирном исходе мароккского кризиса в 1905 г. Таким же стремлением к миру было проникнуто все его поведение как во время бурской, так и во время русско-японской войны, между тем как для воинственно настроенного властителя не было недостатка в поводах для вооруженного вмешательства в мировую политику.
Германская критика уже тогда неоднократно указывала, что это слишком частое подчеркивание нашего миролюбия не столько способствует поддержанию мира, сколько укрепляет Антанту в ее стремлении к изменению status quo. В период империализма, основывающегося на материальной силе и лишь попутно преследующего задачи сохранения мира (именно под этим знаменем: протекли последние десятилетия перед войной), такие соображения, несомненно, имеют большое значение, и, быть может, ими объясняются некоторые заявления императора, подчеркивающие германскую военную мощь. Конечно, такие заявления не могли ослабить общей нервозности, наполнявшей международную атмосферу, но настоящую пищу всемирное беспокойство находило себе в политике balance of power (равновесия сил), стремившейся разбить Европу на два враждебных, не доверяющих друг другу, вооруженных лагеря. Да и послы великих держав, лично знавшие достаточно близко императора, прекрасно понимали, что его намерения, несмотря на все, были самыми миролюбивыми. Карикатурный образ тирана, полного ненависти и жаждущего всемирного владычества, представляет собой преднамеренную ложь, которую можно объяснить только психозом
