Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Мои отношения с Голяховским — это мое личное дело, но я об этом еще подумаю.

Тогда Михайленко сказал:

— Чего тут думать? Мы тебе привезли черновик письма, ты только прочти и подпиши — тут все написано. После этого ему будет крышка.

Они оставили ей сочиненное ими самими письмо и распустили слух, что Лена вот-вот привезет его в партком. Этот слух и передал мне тогда секретарь Корниенко. А письма так и не было. Кто-то говорил, что она его привозила и тут же забрала обратно. Кто-то говорил, что приезжала ее возмущенная мать и забрала письмо. Было или не было?

Когда Алеша Георгадзе рассказал мне эту историю по телефону, я положил трубку, и мне представилось, как они уговаривали ее согласиться на клевету. Это было как шок — меня даже затрясло от злости и бессилия. Ирина испугалась:

— Что с тобой, что с тобой?

— Послушай, им так хочется меня погубить, что для них нет ничего аморального.

А я-то вел с ними войну «в белых перчатках». Нет, я неисправимый идеалист. Хватит надеяться на комиссии и ждать, пора мне начать действовать решительно, пора самому расправиться с ними.

В райкоме партии

Если мои противники были непроницаемы для логики нормального рассудка, то они могли быть очень чувствительны к логике силы. Только одно это могло заставить их прекратить писать доносы — нужно было оказать давление на них со стороны высокого партийного начальства. До сих пор ни партком, ни ректор института не могли или не хотели этого сделать. Мне пришлось идти за помощью в райком партии, к заведующей отделом науки Лидии Яковлевой, моей пациентке. В райкомах я бывал всего два-три раза в жизни — подписать характеристику для поездки за границу. Мне, беспартийному, странно и неприятно было прийти туда и в той официальной обстановке, под портретами и бюстами вождей, сразу начать жаловаться на помощников-коммунистов. Для начала надо было задобрить чем-нибудь партийную бабу. Крашеная блондинка, за сорок лет, еще не потерявшая прежнюю миловидность, она отдаленно напоминала Екатерину Фурцеву и внешне, и по своей карьере. Я начал с комплимента:

— Лидия Алексеевна, вы очень похожи на Екатерину Алексеевну Фурцеву.

— Ну что вы! А вы знаете ее лично?

— Конечно, по ее просьбе я оперировал ее дочку и потом часто с ней виделся, когда она приезжала навещать ее. Очень милая женщина — почти как вы.

— Ну что вы! Мне до нее далеко. Фурцева и министр, и членом Президиума ЦК была.

— Кто знает — вы занимаете важное положение, а впереди вас может ждать еще большее.

Для первого растопления было достаточно. Она улыбнулась и сама спросила:

— Что у вас делается?

— Я пришел просить вашего совета и помощи, — и рассказал ей всю историю, начиная с моего недовольства Печенкиным, желания избавиться от него и о письмах на меня в партком.

— Да, я слышала об этом и очень удивлялась. Вы такой уважаемый профессор, а вынуждены переживать. Неужели этот Печенкин настолько плохой специалист? Он ведь и кандидат наук, и, кажется, был членом парткома в ЦИТО.

Не стану же я рассказывать ей, что сам видел, как мой шеф Каплан писал за него план диссертации, потом писал всю диссертацию, угождая ему именно потому, что того сделали членом парткома, что он — типичная раздутая фигура, потому что коммунист. Я сказал:

— Тогда он был только аспирантом, и как я помню — уже был лентяем.

— Лентяем? Понимаете, ваш подход — индивидуальный. А партия оценивает человека коллективно. Возможно, он заслуживает какого-нибудь порицания. Но райком не может остаться в стороне, если станут увольнять коммуниста. Мы должны будем вмешаться и глубоко разобраться — как случилось, что партком института допустил ошибку, взяв его на работу преподавателя. Это компрометирует весь партком.

Я чуть не воскликнул: да им наплевать, какой он работник, для них одно важно — что он коммунист. Это мое дело, заведующего кафедрой, оценивать его как работника. Да, мое, индивидуальное! Но не стану же я втолковывать антипартийную политграмоту этой партийной карьеристке, у которой за душой только одно — партийный билет.

— Лидия Алексеевна, но все-таки мое мнение тоже должно иметь вес.

— Да, конечно, никто против этого не спорит. Но почему же они все встали так заодно против вас? Нельзя ли их разбить?

— Я пытался говорить с одним из них, Косматовым, он даже признал, что благодарен мне за многое, но сказал, что обязан быть заодно со всеми коммунистами.

— Да, в этом единстве сила нашей партии.

Я злился про себя: наплевать, в чем сила твоей партии, в чем твоя партийная философия. Становилось ясно, что мне ее не уговорить. Я молчал и вынужденно слушал.

— Я постараюсь разузнать больше и что-то для вас сделать. Но вот что я хочу вам сказать: вы прекрасный специалист, вы оперировали дочку Фурцевой, вы сделали моему племяннику операцию, которую ему не сумели хорошо сделать в Лондоне. Но вы на меня не обижайтесь, я скажу по-дружески: вам, очевидно, не хватает политического чутья, — и она уставилась на меня проницательным партийным взглядом.

Я быстро соображал — что ей ответить, чтобы не задеть ее политическое чутье? Не мог же я прямо брякнуть: ваше политическое чутье — это партийные извращения отпетых личностей; это презрение к индивидуальности; это то, от чего вся страна страдает уже шестьдесят лет; то, что я ненавижу всеми фибрами моей души. Я только развел руками:

— Наверное, вы правы.

— Владимир Юльевич, вам надо вступить в партию.

Вот неожиданный оборот разговора! А она продолжала:

— Если вы подадите заявление в партию, все ваши противники вынуждены будут признать, что вы победили их.

Совсем неожиданно! Вот уж — «не ищите логики»: чтобы стать победителем, надо признать свое поражение, самому перейти в лагерь противника, полностью сдаться. Я мгновенно представил себя сидящим на собрании партгруппы, слушающим парторга Михайленко и тянущим руку вверх в знак согласия с ним — ведь партийный долг в том, чтобы быть заодно с ним и со всеми на всех партийных собраниях. Очевидно, от неожиданности я сделал слишком длинную паузу в беседе. Яковлева обрадованно приняла ее за мое обдумывание:

— Вы такой незаурядный человек — ученый, хирург, писатель, изобретатель. Если бы вы захотели вступить в партию, я обещаю вам, что секретарь райкома сам приехал бы в институт на собрание поддержать вас. Его приезд мгновенно положит конец этим неприятностям.

Все еще обескураженный, я думал — да, такая сделка с совестью положила бы конец этим неприятностям, но начала бы другие неприятности отказ от личной свободы до конца жизни. Мой друг Ефим Лившиц рассказывал, что вступил в партию на войне, когда его отправляли в штрафной батальон. Он выбирал между гибелью и партией. И я тоже давно решил для себя — вступлю в партию, только если мне будет грозить гибель. Но я не погибаю. Я улыбнулся и сказал ей: