Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Спасибо за совет. Я подумаю.

Амок вдохновения

У меня было много друзей. На всех этапах жизни я легко сходился с людьми и со многими из них дружил. У Ирины другой характер — веселая и общительная, с людьми она сходилась не так легко. Зато многих моих друзей она принимала к сердцу естественно и просто. В молодые годы мы часто веселились в компаниях с друзьями — «на разные забавы я много жизни погубил». И вот стали старше, заняты делами и семьями и реже собирались на традиционные встречи. Но каждый раз эти встречи вселяли в нас приятный отголосок молодости — веселье и бодрость.

Уже долгое время от неприятностей на работе у меня возникало ощущение, будто почва уходит из-под ног. Может, это было преувеличением моей поэтической эмоциональной сферы, очень чувствительной к неудачам. Иринина женская эмоциональная сфера была тоже раздражена — она все переживала еще острее меня. Мы «наглотались» столько неприятностей, что нам необходимо было разогнать мрачное настроение, зарядиться энергией, получить амок вдохновения, как бывало в молодости. Лучший способ для этого — снова провести время в компании с друзьями. И мы решили собрать всех московских друзей вместе и отметить с ними мое 46-летие. Я снял банкетный зал ресторана Дома писателей и пригласил пятьдесят гостей. Ресторан привилегированный, но и в нем ощущалась общая советская недостача продуктов. Я лечил заведующую и официанток с их семьями, поэтому мне разрешили привезти деликатесы. Я накупил их в брежневском буфете, там недостачи не было. Длинный стол ресторана покрылся изысканными закусками и красивыми бутылками.

В Дом писателей впускали по писательским удостоверениям, поэтому я стоял рядом со швейцаром и сам принимал гостей. Чертовски приятно было вновь видеть улыбающиеся лица входивших — будто галерея любимых портретов шла мне навстречу. От их вида и радостных восклицаний с души снималась копоть забот и неприятностей. Мы обнимались, целовались, похлопывали друг друга по спинам. А в зале возле стола их ждала Ирина.

Постоянным тамадой на наших застольях был Вахтанг Немсадзе, друг со студенческих лет. Его тосты были всегда теплыми и остроумными. Все оживились, смеялись, хотели произносить тосты, поднялся веселый шум. Саша Калмансон читал мне стих-акроним (где первые буквы строчек складывались по вертикали в мое имя). Юра Орловский говорил длинно и патетично.

Друзья называли меня счастливчиком — раньше многих я добился успеха. Но только несколько из них знали о моих недавних неприятностях, я не афишировал их — к чему? И пока я не говорил им о своей идее уехать из России. Раньше, время от времени, мы говорили об этом с Ириной, но отвлеченно. Теперь эта мысль стала приходить вновь. Но я настолько был в запале работы и борьбы с ассистентами, что, предложи мне кто-нибудь уехать, я бы обиделся: останусь здесь делать свое дело и буду победителем!

Угнетающее настроение не отражалось на моей работоспособности. Наоборот, амок вдохновения нашел на меня— я делал много операций и все строже погонял ассистентов. Я углубил и расширил материал своих лекций, нарисовал новые плакаты-иллюстрации, мой ораторский дар обрел вдохновение импровизации. И я с удивлением и радостью узнал, что слушать мои лекции стали приходить студенты с других курсов (когда-то мы так же ходили на лекции профессора Геселевича). Это большая честь для лектора.

Меня пригласили выступить на конференции в Свердловске (теперешний Екатеринбург). Ехали мы вместе с профессором В.Рыбкиным в международном вагоне транссибирского экспресса. За окнами пробегали унылые пейзажи зимней России. В Свердловске меня встретил профессор Борис Розенштейн. Несколько лет назад я был оппонентом на его диссертации, и мы подружились. Я просил Борю:

— Устрой мне билет в оперетту, говорят — у вас лучший опереточный театр.

Но спектакль мне не понравился, я ушел с третьего отделения и брел по пустынным улицам. Падал легкий снежок. В стороне от площади темнел небольшой особняк старого стиля, окна не освещены, все пусто, дом заброшен. Я присмотрелся и узнал его по иллюстрации к запрещенной книге «Тринадцать ступеней»: это же дом Ипатьева, здесь в 1918 году была расстреляна царская семья. Я читал, как их вели в подвал на расстрел. И я прошел сверху вниз, в подвал, точно повторяя их путь по тем же тринадцати ступеням. В пустом подвале, при лунном свете, я живо представил себе картину расстрела — слышал выстрелы, слышал крики убиваемых… И мне стало жутко за историю России (дом этот вскоре снесли, говорили — по приказу секретаря обкома Компартии Бориса Ельцина; а через 20 лет на его месте построили церковь).

В гостинице — телеграмма от мамы: «Умер Вишневский. Отец болен. Приезжай». Ушел самый давний друг нашей семьи, Шура, как его звали у нас. У отца на столе всегда лежала его книга «Дневник хирурга» с надписью: «Юлию Заку, любимому другу, старому товарищу». Отец на шесть лет старше, и когда Вишневский был студентом, он дал ему скальпель в руки в первый раз — учил хирургии. Ученик оказался способный, превзошел учителя и стал великим хирургом. А потом он всю мою жизнь давал советы мне, помогал.

Я прилетел в Москву. Отец лежал в неврологической клинике, и мама не говорила ему о смерти Шуры. Я поехал на панихиду в Институт хирургии. Там толпа — московские хирурги, некоторые из других городов, много военных из Военно-медицинской академии в Ленинграде — (Вишневский — генерал-полковник, главный хирург армии). Я стоял в толпе, моя давняя знакомая анестезиолог Люда Щербакова заметила меня:

— Что с тобой стало? Ты всегда был такой прямой, стройный, а теперь как-то сгорбился.

Ага, если люди замечают, значит, отразились на мне неприятности последних месяцев.

Это расстроило меня, я даже обозлился на самого себя — как я мог позволить себе так измениться? Надо было делать что-то, чтобы восстановиться — надо больше работать. На день похорон Вишневского я велел ассистентам приготовить для меня с раннего утра пять операций. Они даже удивились:

— Пять?

Отстоять у стола пять ортопедических операций тяжело. Но во мне бурлила энергия отчаяния, продолжался амок вдохновения. Я поставил себе задачу почтить память Вишневского самым большим операционным днем. В клинике была массажистка, крупная и сильная женщина. У меня были с ней хорошие отношения, я попросил:

— Сделайте мне массаж спины прямо с утра. А потом, между операциями, еще раз.

Ее массажи помогли мне выстоять у стола шесть часов и сделать все операции. Но на Новодевичье кладбище я приехал, когда все уже уходили. Около свежего холма стояла заплаканная дочь Вишневского Маша. Я тихо встал позади нее и молча простоял там час за себя и за своего отца.