обязан лечиться в случае болезни. Согласно с этим евреи везде и всегда больше искали врачебной помощи, чем их соседи-христиане, и где только представлялась возможность, изучали и занимались медициною. В Копыле единственною акушеркою была еврейка, благочестивая старушка, обслуживавшая рожениц, как еврейских, так и нееврейских, а единственным эскулапом в городе был фельдшер Козляк, исполнявший, кроме того, и функцию брадо- и главобрея, и, за неимением в городе аптеки, также и функцию аптекаря, ввиду чего его квартира была вместе с тем и аптечным складом, откуда он отпускал разного рода лекарственные травы, соли, микстуры и проч. Лечил Козляк решительно все болезни с полною уверенностью в своем врачебном искусстве, о котором, впрочем, были высокого мнения и местные евреи, а также и окрестная шляхта. Но, несмотря на его популярность и на отсутствие всякой конкуренции. Козляк жил бедно, потому что в Копыле за всякий труд полагалась ничтожная плата, притом же бедных он лечил бесплатно и даже отпускал им даром лекарства. Козляк был достоин лучшей участи, ибо он был человек на редкость, даже в Копыле, многосторонний. Сведущий в еврейском и польском языках, он, кроме того, знал секрет изготовления разных пахучих косметических мыл, образцы которых он с гордостью показывал своим посетителям, но в Копыле не нашлось такого предприимчивого человека, который согласился бы рискнуть капиталом для устройства завода. Он был также искусным
софером (писцом св. книг) и с не меньшею гордостью часто показывал нам написанный им по всем правилам свиток Торы и книгу Эсфири, чудно иллюстрированную сценами из жизни персидского двора и изображениями Эсфири, Мордехея, Ахасвероса и Гамана; и эта профессия могла бы доставить ему средства к жизни, но для такого рода занятий требовалось не только уменье, но и набожность, почти святость жизни, а этому последнему условию Козляк далеко не удовлетворял. Фельдшера вообще не считались благонадежным в религиозном отношении элементом, и подозрительность к этому сословию вполне оправдалась по открытии еврейских казенных училищ, первыми учениками которых были дети фельдшеров; что же касается лично нашего Козляка, то, несмотря на его обычную скромность в словах и поступках, еретичество его обнаружилось однажды самым рельефным образом. Именно, когда однажды в клаузе пошли догадки о времени пришествия Мессии, Козляк заявил, что он знает, когда Мессия придет, а на обращенный к нему со всех сторон вопрос: «Когда?» — он, указав пальцем правой руки на ладонь левой, спокойно ответил: «Когда на этой ладони вырастут волосы». Можно себе представить ужас, охвативший слушателей. Другой на месте Козляка должен был бы за такую выходку оставить немедленно город, но Козляк — другое дело. Зная, что город без фельдшера обойтись не может и что такого
мумхе (специалиста, знатока своего дела), как Козляк, нигде не найти, копыльцы старались замять это дело, приискивая облегчающие его вину обстоятельства. Одни находили в его словах не еретическое убеждение, а остроту — неприличную, конечно, но только остроту (а остроты копыльцы любили и не ограничивали их строгими правилами приличия); другие утверждали, что это не ересь и не острота, а просто
мешугаас (чудачество); третьи говорили, что еретик-то он еретик, но на то ведь он и фельдшер; от фельдшера ничего другого и ожидать нельзя. Как бы то ни было, но казус этот нисколько не поколебал его врачебного авторитета, практика его не уменьшилась; но об употреблении в синагоге писанных им свитков Торы или книги Эсфири и думать нельзя было.
В крайних случаях, когда все усилия Козляка ни к чему не приводили, копыльцы посылали в Несвиж за знаменитым врачом Кушелевским. Собственно говоря, проку в этом было мало, так как решались обыкновенно на приглашение знаменитости слишком поздно, когда больной, уже исповедавшись, находился в агонии. Кушелевский поэтому обыкновенно приезжал в Копыль, когда пациент был уже надлежащим образом оплакан, отпет и похоронен, Но, несмотря на явную бесполезность таких приглашений, от них не отказывались — «из уважения к усопшим» (
). Порядочному копыльцу просто неприлично было умереть без Кушелевского.
Впрочем, всякий приезд Кушелевского в Копыль был знаменательным событием если не для покойника, то для живых. При появлении его все — и стар и млад, мужчины и женщины, последние с малолетками на руках, — целыми вереницами спешили воспользоваться редким случаем приезда знаменитости, чтобы просить совета по поводу недугов своих и своих деток, тем более что Кушелевский с евреев, по принципу, гонорара не брал. Кушелевский, увидев эти великие сонмы народа, бывало, приходит в ужас, кричит, ругается, велит повернуть оглобли, но безуспешно: не дают, выпрягают лошадей. В конце концов он уступал, выслушивал всех, прописывал лекарства и уезжал. Лекарства по его рецептам редко заказывались (Козляк изготовлял только лекарства собственных комбинаций, а посылать в слуцкую или несвижскую аптеку было слишком дорого); но ведь и сами рецепты такого врача что-нибудь да значат — их хранили как амулеты.
Кстати о Кушелевском. Самуил Кушелевский, первый еврей-студент бывшего Виленского университета и один из первых в России трех евреев-врачей (кроме него — Зейберлинг и Розенсон), по своим специально медицинским и общим познаниям, а равно по своим личным качествам был в свое время редким явлением и пользовался громкою известностью во всей Литве. Предание о нем рассказывает следующее. Прибыв в Несвиж в качестве странствующего иешиве-бохура, он своею красивою наружностью и незаурядною талмудическою эрудициею обратил на себя всеобщее внимание, и «придворный» портной, то есть портной князя Радзивилла, выдал за него свою дочь. По совершении брачного обряда портной явился во двор для представления новобрачных князю, причем невеста поднесла ему, по старому польскому обычаю, каравай (торт). Молодой Самуил понравился вельможе, который предложил ему отправиться на его, князя, счет в Вильну для поступления в тамошний университет. Противоречить всемогущему князю было невозможно, и предложение было принято. Затем, снабженный рекомендательными письмами князя. Самуил отправился в Вильну, где под руководством лучших педагогов подготовился к вступлению в университет по медицинскому факультету, который и окончил в 1824 году со степенью доктора медицины. По окончании курса он поселился в Несвиже, вскоре приобрел славу искусного врача, и польская шляхта из самых отдаленных мест края обращалась к его врачебной помощи. Среди евреев же он стал легендарным героем-чудодеем; сказки о совершенных им чудесах были одна фантастичнее другой, и величайшие раввинские авторитеты разрешили ему ездить в субботу к больным. Впрочем, он щепетильно соблюдал все еврейские обряды, был хасидом, поклонником любавичского цадика[38]. Евреи величали его: реббе. Я его видел в детстве, в 1848 году, у постели умиравшего моего деда, и
