К. Осипов - Александр Васильевич Суворов

Следя за турецким флотом, переселяя православных купцов, укрепляя степную границу, Суворов никогда не упускал из виду вопросов боевой подготовки войск. В мае 1778 года он объявил в приказе по Крымскому и Кубанскому корпусам подробное наставление о порядке службы пехоты, кавалерии и казаков. Это наставление содержит в себе детальное руководство для ведения операций в тяжелых условиях местности и обстановки.

Таким образом, Суворов напряженно работал если не на боевом, то, во всяком случае, на близком к нему военно-административном поприще. Но душевное состояние его было очень тяжелое. Румянцев был щедр на резкие выговоры. Впечатлительность и самолюбие Суворова не позволяли ему хладнокровно принимать их. Подчиненный в то время Румянцеву, Суворов не имел права непосредственно сноситься с Потемкиным, но, видя в нем опору, часто обращался к нему. Положение Суворова было тем труднее, что между Потемкиным и Румянцевым возгорелась яростная вражда. Вынужденный выполнять поручения Потемкина и находясь в то же время в подчинении у Румянцева, Суворов оказался как бы между молотом и наковальней.

Получая – обычно преувеличенные – известия о недовольстве им Румянцева, Суворов нервничал. «Фельдмаршала я непрестанно боюсь, – писал он. – Мне пишет он, будто из облака. Хотя бы уже он, купоросность отлагая, равнодушно смотрел лучше в конец или терпеливо ждал бы его… Пре– подания его обыкновенно брань, иногда облеченная розами».

Суворов принимался иногда оправдываться перед Потемкиным в преступлениях, которые – по дошедшим до него слухам – возводил на него Румянцев.

«Говорят, будто я сказал, что иду завоевать Крым, – нет, я хвастаю только тем, что сорок лет служу непорочно. Говорят, будто я требовал у хана, стыдно сказать, красавиц. Но я, кроме брачного, ничего не разумею. Говорят, будто я требовал аргамаков – а я езжу на подъемных; „индейских парчей“, а я даже не знал, есть ли они в Крыму».

Нет сомнения, что Суворов преувеличивал румянцевские интриги. Но бесспорно и то, что отношение к нему было недоброжелательным, и он тем болезненнее реагировал на это, что был уже немолод и имел в своем послужном списке не одну славную операцию. В довершение он стал тяжело хворать. «Не описать вам всех припадков слабостей моего здоровья, – писал он Потемкину. – Перемените мне воздух, увидите еще во мне пользу… Найдите мне способ здоровье польготить… жизнь пресечется – она одна. Я еще мог бы по службе угодить, если бы пожил».

Потемкин никак не отзывался на эти письма.

Мало-помалу обстановка в Крыму разрядилась. Турция признала Шагин-Гирея крымским ханом, и большая часть русских войск была выселена из Крыма. Суворова вызвали в Петербург. С затаенными надеждами помчался он в столицу. Может быть, «матушка» оценила его верную службу? Императрица в самом деле приняла его очень приветливо: видимо, сказалось успешное завершение крымского предприятия. Осыпав Суворова комплиментами на ломаном русском языке, она командировала его в Астрахань для выполнения «секретного и важного поручения».

Суворов с энтузиазмом юноши помчался на «сзеженькую работу», но скоро ему пришлось разочароваться. Русское правительство хотело, воспользовавшись войной между Англией и Францией, оттянуть часть морской торговли с Индией на сухопутное направление, через Персию. В связи с этим Суворову поручалось осмотреть дороги, принять меры к безопасности караванов, обеспечить связь с Рящей (Рештом) и начать приготовления к замышлявшемуся походу в Персию. Однако очень скоро обнаружилась авантюристичность всего проекта, и дело положили под спуд.

Два долгих года провел Суворов в Астрахани, томясь небывалым бездельем… Даже жизнь в Крыму казалась ему теперь раем. Служебное положение его было самое неопределенное; иной раз он просто считал себя в ссылке. Вдобавок его больно жалили мелкие дрязги и сплетни, которыми была полна Астрахань. На губернаторском рауте приезд вице-губернатора был ознаменован тушем, появление же Суворова ничем не было отмечено; какой-то директор гимназии ядовито доказывал ему с помощью алгебры, что всякий прапорщик его умнее; губернаторша не явилась с ответным визитом к его жене Варваре Ивановне и т. д. и т. д. Вся эта тина мелочей раздражала самолюбивого полководца. Каждый булавочный укол ранил его.

«Астрахань в Москву или С.-Петербург не переименована. И там недостойный я был бы раб великой монархини, если б я пренебрежения сносил», пишет он 9 ноября 1781 года.

В том же письме Суворов с иронией сообщает, что местный губернатор боится, как бы он, Суворов, не унизил себя «отсутствием светских манер». «Вы знаете меня – унижу ль я себя? Лучше голову долой, нежели что ни есть утратить моей чести: смертями пятьюстами научился смерти не бояться. Верность и ревность моя к высочайшей службе основана на моей чести».

Однако прямолинейный, горячий нрав полководца ставил его в невыгодные условия, когда приходилось бороться с ехидной изворотливостью его недругов… В письме от 15 ноября 1781 года он восклицал: «Легче мне всю рыбу из Каспийского моря выловить, нежели ло (наговоры на него. – К. О.) опровергнуть».

Вдобавок у него разыгрались крупные семейные неприятности: начались неурядицы с женой..

Женщины никогда не играли большой роли в жизни Суворова. «Мне недоставало времени заниматься женщинами», писал он. Вернее всего, он опасался, что они нарушат прямую линию его жизни, его целеустремленное служение армии. Брачные отношения казались ему узами, ограничивающими независимость. Однажды, выражая сомнение в способностях польского генерала Грабовского к быстрым действиям, он написал: «Грабовский с женою опочивающий». Но наряду с этим он считал долгом каждого человека жениться и иметь детей: «Меня родил отец, и я должен родить, чтобы отблагодарить отца за мое рожденье…», «Богу не угодно, что не множатся люди…»

С такими религиозно-нравственными соображениями подходил он к своей женитьбе. Его отец, Василий Иванович, выбрал для него Варвару Ивановну Прозоровскую. Она была человеком, менее всего подходившим к подобным воззрениям.

Варваре Ивановне в то время было двадцать три года. «Она была красавицей русского типа, полная, статная, румяная; но с умом ограниченным и старинным воспитанием, исключавшим для девиц всякие знания, кроме умения читать и писать». Впрочем, и эту нехитрую премудрость Варвара Ивановна осилила с грехом пополам, как то можно заключить из ее письма к своему дяде, князю Голицыну (приводим с соблюдением орфографии):

«И Я, миластиваи Государь дядюшка, принашу маие нижайшее патъчтение и притом имею честь рекаман давать в вашу милость алек сандры васильевича и себя также, и так остаюсь, миластиваи государь дядюшка покор ная и вер ная куслугам племяница вар вара Суворава».