Владимир Юрков - 5. Командировки в Минск 1982-1985 гг.

Итак, я вошел в тамбур, где стояло и курило уже человек шесть. Все они были значительно старше меня. Младшему, на мой взгляд, было около сорока, а старшему вероятно за шестьдесят. Табачный дым стоял плотно, как говорится, топор можно было вешать. Но, несмотря на это, завязался какой-то увлекательный непринужденный разговор, то ли про вечно мокрую минскую погоду, то ли про жизнь командировочную.

Время понемногу шло, сигарета скуривалась… И вдруг в тамбур вошел мужчина очень неопределенного возраста. По одежде и движениям, он был похож на молодого, если только чуть-чуть постарше меня, но лицо его худощавое, желтое и, я бы сказал, изможденное, наводило на мысль о значительно старшем возрасте. В разговор он как-то не вклинился — сказал что-то пару раз очень кратко и отрывисто, а продолжить не сумел — разговор пошел мимо него. Видимо поэтому он стал привлекать к себе внимание не словами, а жестами и гримасами, как малолетний ребенок в компании взрослых, говорящих на свои "взрослые" темы. Но ему опять никто не уделил внимания, поскольку, то о чем он пытался сказать, никакого интереса ни для кого не представляло.

И вдруг он резко сел на пол. Все замолчали, глядя на него. А он сидел в середине круга, который образовали мы, стоя в тамбуре, сидел, молчал и улыбался какой-то загадочной улыбкой, которой улыбаются только малые дети, глубокие старики и безумцы. Стало ясно, что парень не в себе, но обижать его и прогонять никому не хотелось, поэтому разговор продолжился опять помимо него. Этого он не стерпел, вскочил и, прихлопнув по большому животу самого старшего из нас, сказал — "Толстый! Дай курнуть!". Тот стоял и как-то уничижающе смотрел на парня, видимо соображая, что делать. Выбросить его куда подальше или пожалеть идиота. Выбрав второе, он дал ему сигарету, но парень резво повернулся на одной ноге и, обратившись к высокому худому мужчине, сказал — "Дылда! Дай огоньку!"

Стало ясно, что добром от него избавиться не получится. А я, как самый молодой, и горячий, решил закрыть этот вопрос. Поэтому, правой рукою повернув его за плечо лицом к себе, сказал — "Негоже, так себя вести со старшими! Извинись!" Он молчал, глядя на меня каким-то безмозглым взглядом, словно не понимал, что происходит и чего от него требуют. Глаза у него были такие пустые, что казалось сквозь них можно было увидеть внутреннюю стенку его черепа. Какой-то гадливый холодок пробежал по мне от этого.

И тут случилось то, чего я меньше всего ожидал — он поднял свои руки и не спеша направил их к моей шее — я понял, что меня собираются задушить. К удару я был готов, но не к удушению. Резким ударом изнутри кольца его рук, я попытался раскидать их, но не тут то было — мои руки стукнулись об его, но не сдвинули их ни на сантиметр. Оставалось одно — попытаться удержать его руки до тех пор, пока остальные его не нейтрализуют.

Меня поразило то, что я совершенно не мог противостоять ему, казалось, что я изо всех сил борюсь не с человеческими руками, а с какими-то холодными железными трубами, которые медленно, но уверенно сжимают мое горло. Его руки были какими-то мокрохолодными, тем самым усиливая сходство с металлическими трубами и производили такое же неприятно-отвратительное чувство, как будто бы это была лягушка или жаба. Я понимал, что против такого мощного противника продержусь несколько секунд — не более.

В спасении я мог уповать только на тех, кто стоял со мною рядом. Сам себя я спасти уже не мог. Какое сопротивление, когда я еле-еле удерживал натиск его рук. Я не мог даже ударить ногой от страха пошатнуться и потерять контроль над его руками.

Секунды шли, тек пот по спине, я еще сопротивлялся, но чувствовал, что мои силы были уже на исходе… И тут — началось. Я только успевал считать удары. Первый удар в ухо провел тот самый толстяк, у которого парень просил закурить. Глухо — голова качнулась туда-сюда, но сразу же выпрямилась, ослабления его рук я не ощутил. При следующем ударе парень харкнул на меня кровью из разбитого рта, но рук не ослабил. Удар, еще удар! Ничего — хватка не ослабевает… При пятом ударе он опять оплевал меня кровью. Я смотрел на него — все лицо было залито кровью, и верхняя, и нижняя губы — начисто разбиты, из уха текла кровь, кровью был даже забрызган его лоб и все равно — железная хватка. И взгляд ничего не видящих глаз сквозь кровавые подтеки.

Шестой удар… — руки обмякли и он повалился на пол. Рядом с ним на пол сел и я — стоять просто не было сил.

Потом пришел вокзальный мент и, обнюхав парня, сказал, что он наркоман и что мне крупно повезло, что рядом было столько сильных мужиков. Наручников у мента не было и проводница дала ему веревку, которой связали руки и ноги парня. Потом подъехала санитарка и его забрали. Когда его выносили он уже очнулся, но видимо кураж из него вышел, потому что глаза его стали совсем другими.

Я посмотрел-посмотрел, пошел умыться, покурил еще, а тут и поезд тронулся, а я пошел спать — сил у меня больше не было.

Сергей Иванович удивился, где я так сильно охрип? Вроде бы не холодно! А я рассказал ему правду только через день, когда ужас от происшедшего выветрился из меня.

Жеребенок в тумане

Как-то раз, я возвращался вечерним поездом из Минска. Стоял июль — макушка лета. А мы закрывали второй квартал и пришлось ехать во время отпуска. Ночи были короткие, дни длинные и светло почти до полуночи. Поэтому, несмотря на то, что поезд отходил часов в десять вечера, да и отъехали мы от Минска достаточно далеко — почти на целый час, то, что происходило за окнами было, может не так хорошо, но видно.

Я стоял у окна, где-то в середине вагона. В купе идти не хотелось, там было душно и жарко — окна, из боязни простудится нежарким летом, попутчиками не открывались, а ночная прохлада только спускалась на землю. Часа через два-три после отправления купе обычно продувалось и там становилось уже достаточно комфортно. В ожидании этого, я коротал время, разглядывая пейзаж за окном.

Не знаю почему, но Белоруссия мне всегда казалась какой-то более красивой, чем Россия. Сейчас я понимаю — не более красивой, а более ухоженной. Земли мало, людей много, поэтому ни один клочок земли не обойден человеческим вниманием. А у нас можно проехать сутки-другие и видеть в окно только дикий лес, да бурелом. Это тоже по-своему красиво, но такую красоту надо понимать, даже не понимать, а чувствовать, и сердцем, и душою. А я был молод и не во всем еще разбирался в жизни15.

15 Сейчас я стар, но все так же мало разбираюсь в жизни.

Я наслаждался красотою Белорусской земли. Особенно меня восхищали их хутора, как мне казалось, затерянные на широких просторах полей. Вот смеркается за окном — синева заливает пейзаж, понемногу расплываются контуры деревьев, пригорков, лесов… и вдруг… маленький теплый одинокий огонек на иссиня-черном фоне! Там — жизнь! Кто-то ужинает, а может быть готовится ко сну или собирает инструмент для завтрашней работы. Кто его знает — может быть даже собирается идти по этой бескрайней темноте на ночной клев, чтобы не остаться назавтра без обеда. Сплошные догадки… Верно только одно: там — жизнь, там — люди! И, не знаю, как у других, а у меня, при взгляде на подобную картину, всегда возникало какое-то щемящее чувство одиночества. Сосало под ложечкой так, как будто бы я остался один-одинешенек на этой огромной планете и никогда, никогда не увижу своих соплеменников.