Тома Фрэсс - 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери

Этот урок идет против всех премудростей пустыни. В этом пространстве, на самом деле, нет ничего, что бы вселяло желание жить и бороться. Тем не менее, вот оно то, что он решил для себя, словно пройдя сквозь трубы атанора[37], через пустоту, отсутствие и неверие. Да, он и его механик стали пленниками пустыни, но они не станут пленниками самих себя. Вот так раскрываются, именно в такой момент, героические масштабы человека, отказывающегося от галлюцинаций.

В первый день они оставили место крушения с решением вернуться до наступления ночи и попытаться исследовать пространство вокруг. Потом он написал: «Мы взбираемся по склонам горбатых холмов. Песок покрыт тонким слоем блестящих черных камешков, обточенных, словно галька. Похоже на металлическую чешую, купола холмов сверкают, как кольчуга». В течение двух дней Сент-Экзюпери делал обходы, оставив самолет под охраной Прево, в надежде обнаружить хоть какие-то признаки жизни. По ночам они разжигали костры в тщетной надежде быть замеченными. По мере того как нарастала жажда, стали появляться миражи. «Пока они еще очень просты. Разливается на пути озеро, а подойдешь ближе – и нет его».

В Париже, по мере того как проходило время, атмосфера становилась все тяжелее. Консуэло выглядела все более и более застывшей, несмотря на видимость надежды, теплившейся в холле ее дома. Там находились близкие друзья Антуана де Сент-Экзюпери: Дидье Дора, Гастон Галлимар, Леон-Поль Фарг, Леон Верт, журналист Жан-Жерар Флери, мать Антуана и Ивонна де Лестранж. Время от времени все поворачивались к Дидье Дора, остававшемуся невозмутимым. Он что-то бормотал, стряхивал пепел с сигареты, зажатой в губах, а потом восклицал: «Он опять втянул себя в этот чертов бордель. В последний момент он выпутается, как и всегда. И никто не будет знать, как ему это удалось»[38]. Это было как раз то, что предсказала Консуэло ясновидящая. Сент-Экзюпери и вправду уже выбирался из таких переделок, которые стоили жизни многим гораздо более опытным пилотам. Вскоре Мария де Сент-Экзюпери и Консуэло начали молиться. При этом лицо последней иногда освещалось, и она вскакивала, крича, что ее муж спасен, потому что «Пресвятая Дева (ей) так сказала»[39], как свидетельствовали потом Мари-Элен Шарбонель и Мартина Франсиоли Мартинес. Но общая атмосфера становится все более и более тяжелой. Анри де Сегонь тщетно пытался ускорить спасение, организовав встречу с министром иностранных дел Пьером Лавалем. Но ситуация не двигалась с места.

Именно они, эти невидимые связи, позволили Антуану держаться, особенно связь с женой. Как и Прево, если бы он был один, он лег бы на песок и дожидался бы того момента, когда ледяной холод ночи или дневная жара вызовут онемение. Он потом напишет: «Мне чудятся глаза жены. Одни только глаза. Они вопрошают. Мне чудятся глаза тех, кому я, может быть, дорог. Глаза вопрошают. Сколько взглядов, и в каждом – упрек: почему я молчу? Но я отвечаю! Отвечаю! Отвечаю, как только могу, не в моих силах разжечь еще ярче этот огонь в ночи!» Его ответ – это его действия, его движение, наперекор всему.

На третий день потерпевшие аварию решили бросить обломки и идти прямо вперед, не оборачиваясь. Сент-Экзюпери запомнил пример и урок Гийоме в Андах, когда лишь его воля покоряла расстояние и измеряла пространство. Он знал, что «спасение в том, чтобы сделать первый шаг. Еще один шаг». Что «с него-то все и начинается заново». Подобно ему, он решит пойти на восток. И он потом напишет: «И вот сейчас я думаю – смешно, нелепо, но мне кажется, не зная, на что опереться, я выбрал это направление просто потому, что оно спасло в Андах моего друга Гийоме».

Он шел, потому что считал возможным добраться до каких-то признаков человеческого присутствия, выжить, исключительно благодаря своим силам. Он верил в спасение. Он писал: «Но я верю: где-то в пустыне мерно движется караван». У них с Прево уже больше не осталось слюны. Вскоре горло стало жестким, как стекло. Они ждали движущихся огней, которые будут возникать при галлюцинациях, когда придет время ложиться спать прямо в песок. Несмотря на все отчаяние своего положения, он ни о чем не жалел. Ему и в голову не приходило отказаться от жизни, полной приключений. Он думал: «Мне выпала завидная участь. Если бы я вернулся, опять начал бы все сначала. Я хочу настоящей жизни. А в городах люди о ней забыли». Он думал о других больше, чем о себе, думал о невидимой силе, которая угрожала подтолкнуть людей к современному рабству. Он писал: «Мне странны пассажиры пригородных поездов – воображают, будто они люди, а сами, точно муравьи, подчиняются привычному гнету и даже не чувствуют его». Но вовсе не против них оборачивалась его агрессивность, а против условий, делавших возможным подобное унижение. Если бы его горло так не болело, он бы закричал прямо там, в пустыне: «Не выношу, когда уродуют людей!» Несмотря на слабую надежду на спасение, он знал, что продолжит строить судьбу человека, ответственного, вовлеченного в каждое событие своей собственной жизни.

Это движение представляло собой новый этап его посвящения. Оно знаменовало собой момент глубокого понимания. Пустыня рождала духовную силу. Он потом писал: «Солнце иссушило во мне источник слез». Как это ни парадоксально, будучи доведен до предела солнцем и жаждой, он достиг самой сути своих размышлений, где к вопросам о человеке добавлялся вопрос о запретной цивилизации, а также о другой цивилизации – вызывающей отвращение.

И все же, дойдет ли он до людей? Вдруг обстановка незаметно начала преображаться. «Ничто не изменилось – и, однако, все стало иным. Песчаная гладь, невысокие холмики, редкие мазки зелени – все это уже не ландшафт, а сцена. Она пуста, но чего-то ждет». Наконец два товарища достигли человеческого жилья, находившегося на ветру и под звездами. Оно сопротивлялось. Им по-прежнему казалось, что это галлюцинации, когда они вдруг услышали пение петуха, но услышали-то они его оба. Может быть, это правда? Они тщательно осмотрелись вокруг и тут на дюне увидели бедуина, одного человека. Сент-Экзюпери разорвал спекшиеся губы и крикнул по-арабски: «Tayara boum! Tayara boum!» – «Самолет упал! Самолет упал!» Но безрезультатно. Его голосовые связки давно пересохли. Когда по одной лишь интуиции погонщик верблюдов обернулся, он начал думать: «И вот понемногу, не спеша, он оборачивается. Стоит ему повернуться к нам лицом – и свершится чудо. Стоит ему посмотреть в нашу сторону – и конец жажде, смерти, миражам. Он еще только слегка повернул голову, а мир уже стал иным». И вот он уже идет к ним. Они спасены.

Им открыли рты птичьим пером, чтобы увлажнить глотку небольшим количеством чечевичного пюре. Потом им смочили губы, потом дали попить маленькими глотками. О человеке, решившем их судьбу, он потом напишет: «Ты, ливийский бедуин, ты – наш спаситель, но твои черты сотрутся в моей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты – Человек, и в тебе я узнаю всех людей. Ты никогда нас прежде не видел, но сразу признал. Ты – возлюбленный брат мой. И я тоже узнаю тебя в каждом человеке». Он подумал: «В тебе одном все мои друзья и все недруги идут ко мне на помощь, у меня не осталось в мире ни одного врага». Благородство, что он предвидел в человеке, стало универсальным. В нем родилось ощущение человеческого оазиса без границ, изначальной человечности, не подверженной распаду, – и теперь он будет сосредоточен на ее защите.