Тома Фрэсс - 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери

Он вернулся из Испании раздавленным и разочарованным. По ночам его беспокоили сцены резни, при которых он присутствовал и о которых не мог написать. Хорошо же после этого говорить, что Сент-Экзюпери не понял события, которые тогда разыгрывались. Тем не менее, он стал частью маленькой когорты голосов, которые поднимались в то время (среди них были писатель Франсуа Мориак, поэт Жорж Бернанос, христианский философ-экзистенциалист Эммануэль Мунье и писатель Жак Маритен).

Вскоре они организовались у него дома или в бистро, где сохранились привычки дебатов между коммунистами, представителями «Огненных крестов»[30] или «Аксьон франсез»[31]. Его салон был всегда полон, и там были все, начиная от друга Леона Верта до его крестного отца в литературе Андре Жида. В «Липпе» и в «Двух обезьянах» он встречался с Леоном-Полем Фаргом, Блезом Сандраром или Рамоном Фернандесом для дискуссий, которые часто затягивались до поздней ночи. В суматохе споров он не стремился разорваться или принять чью-то сторону, он просто хотел понять. И он говорил тем, кто готов был его слушать: «Истина лежит в богатом разнообразии наших разговоров»; или еще: «Я не пытаюсь никого убедить, я хочу понять. Ты видишь, люди страдают от непонимания. Они могут жить в одном доме и оставаться чуждыми друг другу и себе самим»[32].

С Консуэло имело место сердечное согласие, или почти. Но это не помогало в его экзистенциальном недомогании.

Именно в этой неспокойной обстановке произошла одна из самых страшных трагедий в его жизни. 7 декабря 1936 года он узнал об исчезновении Мермоза над Атлантикой, на борту своего гидросамолета «Южный крест». Сент-Экс был ошеломлен известием, но надеялся еще, что его друга все-таки найдут живым и здоровым. В своей статье в «Марианне», девять дней спустя, он все еще не верил в непоправимое. Он писал, и это было похоже на молитву: «Ты – мой товарищ со всеми твоими прекрасными недостатками, которые мы любим. И я жду тебя, чтобы броситься тебе в объятия. Я не хочу скорбить по тебе, я сохраняю для тебя твое место в маленьком вечернем бистро, где мы встретились. Ты просто немного опоздаешь, как всегда, о мой невыносимый друг».

Это стало ключевым моментом в его жизни. Мермоз всегда успокаивал его, поддерживая своей верой строителей храма. А теперь он чувствовал, что друга больше нет. И, как Каиду из «Цитадели», ему пришли такие слова: «Я томлюсь легковесной тоской, видя, как от вечернего ветра вянут розы в моем живом саду. Вяну и я с увядающей розой. Я чувствую: я умираю вместе с ней». Постепенно он начал чувствовать себя запертым в замкнутый круг, из которого не было выхода, и к этому добавилась смерть Мермоза.

Именно в этом контексте исторической драмы, сочетающейся с личной трагедией, он добрался до мест, где готовилась предстоящая война. В апреле 1937 года он вернулся как журналист «Пари-Суар» в Испанию, где война к тому времени стала еще грязнее. Другие журналисты, типа Дос Пассоса или Бразиллаша, нашли его странным и невинным, но быстро обнаружили мужество, которое заставляло его иногда рисковать жизнью, например, когда в ночное время на фронте он закуривал сигарету. Он вернулся во Францию 27 апреля после массового убийства в Гернике. Его беспокойство росло, учитывая ухудшение международной обстановки и слепоту политиков, которые отказывались признавать реальность. Приговор был ясен. В то время как Муссолини стремился восстановить империю в Эфиопии, Гитлер не скрывал своих амбиций по аншлюсу Австрии. В свою очередь, Москва стала театром абсурдных судебных спектаклей. В Париже международная выставка «Искусство и техника в современной жизни»[33] уже отражала этот упадок – советские и немецкие гиганты возвышались по обе стороны от Йенского моста.

В июле он вылетел с Нелли де Вогюэ в Амстердам, прежде чем устремиться в Берлин. Там его приняли за шпиона, и он едва избежал расправы. Они уехали в Рюдесхайм, где их ждали друзья, и Сент-Экзюпери вынужден был приземлиться на военном аэродроме в Висбадене, где обучались будущие пилоты немецких истребителей. Там его задержали из-за низкой высоты полета над соседней базой. Тон повышался, самолет задержали на земле, пассажиры были почти арестованы, и им угрожали оружием. Больших неприятностей удалось избежать только благодаря обращению Нелли в посольство Франции. По их отъезду самолет приветствовали нацистским салютом будущие офицеры. Сердце старого ветерана разрывалось при виде всего этого. И он сохранит об этих крестоносных призраках на своем пути воспоминания как о своре свирепых собак, пока еще в намордниках, но уже натягивающих поводок, горя желанием наброситься и разорвать свою добычу.

В то время, к сожалению, ничто не спасло от приготовлений трагедии, равной которой еще не знала история. Он смотрел на все это расстроенно и прозорливо. Он страдал от очевидности предстоящего конфликта, от вопиющей неподготовленности западных армий. Что же станет с человеком в ситуации, где самое худшее выглядит неизбежным?

«А ты, ливийский бедуин, ты – наш спаситель, но твои черты сотрутся в моей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты – Человек, и в тебе я узнаю всех людей.

[…]

В тебе одном все мои друзья и все недруги идут ко мне на помощь, у меня не осталось в мире ни одного врага».

Глава 6. Несчастный случай в Ливии: универсальное братство

Бенгази – Триполитания – Джебель Хадид – Александрия – Ливийский бедуин – Человек

ЭТА СЦЕНА РАЗЫГРАЛАСЬ за несколько месяцев до того, как Сент-Экзюпери вернулся из Испании, и через несколько дней после того, как он закончил турне с лекциями по Средиземноморью. За несколько месяцев до исчезновения Мермоза. Они находились в гостиной Антуана, как два старых сообщника. Каждый сидел в своем кресле, по обе стороны от журнального столика. В комнате царил беспорядок, свойственный ее владельцу: африканская маска балансировала на сомнительной стопке книг; рядом – использованные зубные щетки и пара плоскогубцев. На полу – куча галстуков, зонтик, бинокль и отчаянно одинокий сапог. Их разговор проходил под ритм песни «Вспомни!». И они вспоминали о расцвете «Аэропосталь». Да, да, вспомни! Вспомни пустыню, Южную Атлантику, аэродром Касабланки, пампасы, постоянно атакуемые циклонами, словно гигантской рукой. Но это время прошло. И вот уже к улыбкам добавились слезы.

Ситуация, на самом деле, редко была столь неприветливой. Антуан никогда не казался таким растерянным – между профессиональной жизнью, вращавшейся на холостом ходу, пересохшим вдохновением и личной жизнью, не способствовавшей ничему хорошему. После турне Антуан нашел Консуэло еще более капризной и гневливой, чем когда-либо. Короче говоря – невыносимой. Невозможно было пересчитать разбитую посуду, которую потом сваливали в кухонном шкафу. По словам его друзей, она доводила Сент-Экса почти до безумия. Часто поздно ночью он писал ей, признаваясь в чувстве одиночества, от которого никто не мог его избавить. Но она не приходила, и он ложился спать один. Как писать в таких условиях? Как писать, не переживая приключений? Мермоз искал возможности помочь ему. Он тщетно пытался сделать так, чтобы его взяли пилотом в «Эр Франс», но там не хотели и слышать об этом – никто не был уверен в том, что он выдержит рутину регулярных перелетов. А он, похоже, был не так уж и далек от того, чтобы думать, как и его друг пилот Анри Делоне: «При взгляде на сегодняшнюю авиацию создается впечатление, что это суровая вдова, которую я знал еще веселой девочкой»[34]. Но что же было делать, чтобы Сент-Экзюпери возродился вместе с опьянением ночных полетов?