Борис Соколов - На берегах Невы

— Анна Горенко.

Она не спросила как зовут меня, но её имя врезалось в мою память.

Когда я учился в медицинском институте, один из моих друзей пригласил меня на одну из «сред», которые проводились поэтом Вячеславом Ивановым в его «Башне», так назывался дом, а вернее его квартира, находившаяся в круглом, башенного типа углу, дома по Таврической улице, где он жил. Эти «среды» собирали весь цвет литературного Петербурга.

«Николай Гумилёв и его жена Анна Ахматова должны читать свои новые стихотворения. У них потрясающие вещи» — сообщил мой друг. Оба были тогдашними знаменитостями. Бесстрашный искатель приключений Гумилёв только что возвратился с охоты на львов в Африке, и тут же представил новое направление в поэзии — акмеизм. Он был главой «Цеха Поэтов» и лидером поэтов-акмеистов. Ахматова, на которой он недавно женился, была менее известна, но уже заинтересовала публику своей оригинальностью и простотой стихосложения.

Я решил расслабиться и согласился. Гумилёв имел всё то же выражение абсолютного превосходства, которое не понравилось мне ещё мальчиком. Однако в нём была огромная жизненная сила, которая производила впечатление на его слушателей. Он вступил на сцену: красивый, элегантный и высокомерный, в белом галстуке и фраке. Картина, абсолютно иностранная, для пришедших гостей. Гумилёв зачитал манифест группы Акмеистов, которую он организовал: «Наше новое движение, Акмеизм, заступит на место Символизма….. «Акме» — значит высшая вершина чего-либо…. Это движение можно так же назвать Адамизмом — мужской, твёрдый, ясный взгляд на жизнь. Мы требуем большего баланса формы и точного знания отношений между субъектом и объектом, нежели это делается в символизме…. Во всяком случае, каждый обязан бороться за лиричность безукоризненных слов, и бороться за это в своей манере».

Он прочитал несколько стихотворений, из которых я запомнил только несколько строчек:

Я учу их не бояться,Не бояться и делать так, как должен.И когда женщина с прекрасным лицом,Любимейшим лицом во всей вселенной,Скажет: «Я тебя не люблю»,Я научу их улыбатьсяИ как уйти без претензий.

Анна Ахматова была за Гумилёвым. У меня перехватило дыхание: это была та самая девочка, которую я видел в детстве как Анну Горенко! Она была спокойная и расслабленная, её голос был вибрирующим и все проникающим. Она казалась в высшей степени аскетичной. Никто не мог поверить ей, когда она произнесла с искренностью в голосе: «Святой Антонин может засвидетельствовать, что я никогда не была способна побороть свою плоть».

Никто бы не мог заподозрить в ней любителя вечеринок и ночных сборищ, где она часто оставалась до раннего утра.

Было определено моей судьбой,Не оставляющей ни веры ни сожаления.Она перекликалась с Гумилёвым:Ты не любишь и не хочешь взглянуть!Как ты чертовски прекрасна!И я не могу покинуть свою келью,Хоть и побеждал с младых лет.

После выступлений я подошёл к ней и напомнил о нашей встрече ещё детьми. «Как ваш муж относиться к вашему увлечению стихами?» — спросил я её. Она с болью улыбнулась: «Он смотрит на мою поэзию, как на причуду, и не рассматривает её серьёзно».

Через два года они разошлись. Однажды, когда я её встретил снова, она пожаловалась мне, что Гумилев «Любит любовь, но не женщин» Скоро у неё был роман с другим не менее известным поэтом — Александром Блоком. Тем не менее, говаривали, что она по-прежнему любит Гумилёва, и это её незаживающая рана.

Её лирика переменилась. Я почувствовал это остро, когда посетил сборище уже по поводу Ахматовой и Блока.

Блок начал:

Мы, праздношатающиеся грешники,Кто может быт весел в саване?Птицы как цветы на стене,мечтают о свободе облаков.

Ахматова отвечала ему:

Всё расхищено, предано, проданоЧёрной смерти мелькало крылоВсё голодной тоской изглоданоОтчего же нам стало светло?

Нет! — кричал Блок.

Эй! Давным давно, ваша раса перестала любить,В то время как мы, русские, стали любить больше.Вы забыли, что есть любовь на земле,Что жнет и убивает и сжимает до сердцевины…[2]

Во время войны, идя по главной улице Луцка, я почти столкнулся с кавалерийским офицером. Он был дважды Георгиевским кавалером. Сначала я не узнал и пропустил его. Что-то заставило меня обернуться: «Гумилёв!» — воскликнул я. Он остановился и обернулся.

— Да? — ответил он вежливо.

— Вы меня не помните? — и я напомнил ему о далёком детском утреннике, на котором он читал свои стихи.

— Детский утренник я помню, но вас, простите меня, что-то не припоминаю.

Я пригласил его со мной отобедать. Мне было интересно услышать, что он делает, и больше всего, о его жене.

Он сказал мне, что он служит в Пятом Гусарском полку с первого дня войны.

— Я наслаждаюсь войной, каждым её моментом! — сказал он.

— Вы были ранены?

Дважды Георгий касался моей груди.Которую не тронули пули, —

продекламировал он.

Он был в прекрасном настроении: «Война и смертельная опасность возбуждают мою душу, — сказал он.

— Это здорово — испытывать судьбу. Мои друзья, товарищи по оружию, убиты или смертельно ранены. Немногие остались в живых, а на мне даже не царапины. Это удивительно! Но опять же, я был уверен, что меня не убьют! Возможно, что я игрок по натуре, даже если я не беру в руки карт. Я всегда люблю играть по крупному — на свою собственную жизнь! Например, перед войной я охотился на львов в Абиссинии. Однажды мне сказали, что свирепый лев, разорвавший двух местных жителей, появился в окрестностях. Его рык всё ещё был слышен, и местные попрятались в хижинах: никто не хотел со мной идти. Я пошёл один. Поверьте, смотреть в глаза дикого хищника, было самым восхитительным моментом в моей жизни. Я убил его с третьей пули, когда он уже был в двух метрах от меня, а первый выстрел — я промахнулся. Второй — лишь только ранил его.

Мы перешли к его работам. Он говорил о своем журнале «Аполлон» и будущем русской поэзии.

— Каждый человек — поэт в своей душе. Каждый человек может стать поэтом, если будет работать много и упорно над стилем и техникой. Поэзия, как музыка, и поэт как пианист, который работает каждый день, если он хочет совершенства.