Михаил Кириллов - Учитель и его время

На каком-то этапе, не сразу, я неожиданно для себя открыл среди старших сотрудников кафедры доцента Евгения Владиславовича Гембицкого. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращенный на меня. Я знал, что он – полковник медицинской службы, фронтовик, старший преподаватель, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.

Но прежде чем мы познакомились поближе, было несколько запомнившихся эпизодов.

Как-то в сентябре 1962 г. ранним утром мы всей кафедрой поехали в Таллин. Предстояли экскурсия по городу, посещение магазинов, музеев и рынка. День был солнечный, и, приехав туда, мы долго бродили по узеньким улочкам, посетили старинную аптеку на углу ратушной площади, съездили в грузовой порт. Устали до чертиков. Но, возвращаясь, пели песни, делились впечатлениями. На переднем сиденье разместились Е. В. Гембицкий (он был старшим) и его дочь Татьяна – студентка мединститута. Они не присоединялись к шумной части компании. Татьяна, положив свою голову отцу на плечо, дремала. Я, в то время еще не знакомый с обстановкой на кафедре, почувствовал своеобразный ореол почтительного уважения сотрудников к этому человеку. С дочерью он был предупредителен и нежен. Позже я не раз видел, как, встретив ее у входа в метро на Боткинской, он покупал ей букетик цветов.

Той осенью в Удельном была устроена выставка военной техники для слушателей и преподавателей военных академий Ленинграда, в том числе для нашей академии. На учебном поле стояли артиллерийские установки, перемещались танки… Я случайно оказался рядом с Евгением Владиславовичем. Мы внимательно слушали пояснения офицеров-экскурсоводов. Слово за слово, и я рассказал ему о том, что отец мой – инженер-полковник – работал до выхода в отставку в Главном артиллерийском управлении и в Артиллерийском музее, а дед был токарем на артиллерийском полигоне на Ржевке, под Ленинградом. В 1929 г. за разработку лафета к какой-то большой пушке (береговая артиллерия) он был награжден К. Е. Ворошиловым золотыми часами… Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек из старшего звена кафедры присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость.

Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.

Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно для молодежи на кафедре. А нас там в то время было немало: А. Я. Холодный, В. Г. Кондратьев, Д. Г. Долматов, В. А. Тимаков, А. С. Мишенко, В. А. Петров, Л. В. Чирейкин, В. И. Васильев, М. Ю. Лянда.

Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда – повторно, без излишних эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряженность происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая все то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и четче становился его анализ и, как результат уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен.

Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим). Было заметно, что с ним считался сам Николай Семенович. Можно было предположить, что именно он унаследует все то богатство, которое было сконцентрировано тогда на этой кафедре.

Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с Гембицким становилось как-то радостно жить. А бывало, что он охотно откликался на конкретную нужду. Он как-то помог мне достать редуктор и баллон с ацетиленом на одном из заводов, когда узнал, что из-за этого у меня прекратились исследования… Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро.

Клиника – такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Приведу один случай из многих. Я вел больного 32 лет, очень тяжелого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отеками – такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость так, что ее можно было собирать в пробирку. Считалось, что он болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Его не раз смотрел со мной и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты наперстянки и мочегонные эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отечного синдрома.

Больной умер. Когда я направился на секцию, Евгений Владиславович попросил меня специально напомнить прозектору о необходимости исследований на амилоидоз. На вскрытии был выявлен жесточайший стеноз митрального клапана, расширение левого предсердия и правых отделов сердца, большая печень, асцит, отеки… Диагноз порока сердца был подтвержден, и я поднялся в отделение. Прислонившись к стене в коридоре, стоял Евгений Владиславович, окруженный слушателями. Я бодро доложил ему о результатах вскрытия. 0н внимательно выслушал и очень серьезно и тихо спросил: «А для исследования на амилоидоз взяты ткани?». К моему ужасу, я должен был сознаться, что забыл оказать об этом прозектору, тем более, что у нее и сомнении в диагнозе не было. Он как-то по-особому, как бы изучая, огорченно посмотрел на меня и, оттолкнувшись от стены, медленно пошел прочь, не сказав ни слова.