Михаил Кириллов - Учитель и его время

В те годы я именно благодаря Е. В. обратил внимание на молодого профессора Ф. И. Комарова. Он работал на одной из терапевтических кафедр бывшей Военно-Морской медицинской академии. Как-то на заседании Ленинградского терапевтического общества (в январе 1966 г.) он выступал с докладом о роли витаминотерапии. Е. В., сидевший недалеко от меня, слушал его очень внимательно, а по окончании заседания, когда мы вместе шли к автобусной остановке на Большом проспекте, подчеркнул, что применение витаминов не так просто, как принято думать. Данные Ф. И. о возможном вреде передозировки витаминных групп В и С не только оригинальны, но и очень значимы в практическом отношении. Мне показалось, что, говоря так, Е. В. как бы заново для себя оценивал возможности этого человека и находил их очень высокими. Полагаю, что это было весьма прозорливо.

Позже Федор Иванович бывал на кафедре у Н. С., принимал участие в обсуждении ряда вопросов гастроэнтерологии. Выступая, был краток, не витиеват, может быть несколько резок. Весь его вид с наклоненной вперед лысой большой головой, скуластым лицом и острыми умными карими глазами свидетельствовал о наступательном характере этого человека, который как бы физически подчеркивал свою убежденность. Конечно, они с Е. В. были разными людьми, может быть даже очень разными, но Е. В., как и Н. С. Молчанов, явно испытывал симпатию к этому полковнику в морской форме.

Вероятно, были и другие, менее известные мне, влияния на Е. В. его учителей и сверстников (среди них были В. Л. Толузаков, Р. X. Яфаев, В. М. Малышев, Л. С. Крейнин).

Пожалуй, следует упомянуть об известном ленинградском профессоре П. К. Булатове (Куйбышевская больница), позже вместе с А. Д. Адо предложившем классификацию бронхиальной астмы. В 1964 г. мы с Е. В. были в этой больнице на конференции «Ревматизм и ревматоиды». Там же был тогда еще очень молодой Г. Б. Федосеев. Евгений Владиславович очень серьезно занимался в те годы ревматологией, и конференция его заинтересовала. Я успешно выступал с небольшим сообщением по своей работе. Но дело не в этом, там я услышал одно мудрое суждение Булатова: «Организм человека отвечает на различные болезни многообразием клинических проявлений при относительной бедности и однообразии патотенетических реакций». Позже многократно убеждался в правильности этого положения.

В те годы очень тесными и дружескими были взаимоотношения Е. В. с Г. П. Шульцевым. В годы войны он в числе первых клиницистов изучал интернистские аспекты травматического шока. Позже стал профессором-терапевтом, в наибольшей степени известным в области нефрологии и истории медицины. Какое-то время он был заместителем главного терапевта Советской Армии.

Существенными для Е. В. Гембицкого были его контакты с кафедрой военно-полевой терапии, на которой ему в 1958 г. пришлось недолго поработать. Мне иногда казалось, что эти контакты были даже более дружеские, чем на собственной кафедре. Однажды я видел, как Гембицкий довольно умело играл в волейбол на академическом стадионе в команде кафедры ВПТ… Здесь ему особенно близки были В. М. Малышев, П. П. Лихущин, Н. А. Богданов, Г. И. Алексеев, Е. А. Мошкин.

Однако наибольшее влияние на Е. В. в те годы оказывал сам Н. С. Молчанов. Их отношения были глубокими, многосторонними и результативными, хотя внешне Е. В. держался с ним всегда почтительно, корректно и сдержанно. Можно было видеть, однако, что Н. С. выделяет Евгения Владиславовича из своих сотрудников, несмотря на то, что многие из них были по возрасту старше Е. В. И официально Е. В. относился к руководству кафедры, будучи одним из двух ее старших преподавателей.

И мне довелось работать в те годы у Молчанова.

Осенью 1962 г я поступил в клиническую ординатуру в клинику академика Н. С. Молчанова, ставшего в последующем моим любимым учителем.

Его любили все – от слушателей до санитарок. И звали его «Молчаныч». И я его про себя так называю до сих пор.

За три года в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой моей школы мне хватило на всю жизнь.

Вспоминаются многие эпизоды из жизни кафедры.

Коллектив ее был дружным. Все трудились напряженно, но с желанием. Н. С. часто ездил в Москву. Этого требовали совещания в Министерстве обороны, работа с документами, консультации в центральных госпиталях. Но всякий раз, когда он возвращался, народ оживлялся, и чувствовалось, что и он этому рад. Бывало, идешь по коридору с историями болезни или пробирками в руках, занятый своими мыслями, и вдруг слышишь негромкий знакомый голос: «Как дела?», а то даже и «Как жизнь?». Поворачиваешь голову, а в приоткрытых дверях – Молчанов. Он любил вот так, незаметно, всматриваться в текущую мимо него будничную кафедральную жизнь, понимая, что это дает ему больше, чем официальное общение.

Праздники на кафедре отмечались не часто, но традицией было собираться всем коллективом 8 Марта. Это происходило в лекционном зале. Собирались все – от седых ветеранов до санитарочек. Было дружно и пьяно, но по душе. Санитарочки, поддав, обнимали Николая Семеновича. Его очень любили, особенно женщины. Он был щедрым и простым. Святых на кафедре не было, но не было и ханжей.

Н. С. 3нал толк в женщинах и с некоторым сожалением говорил: «Лучше бы я был лейтенантом, чем генерал-лейтенантом…»

Однажды я помогал Н. С. в подготовке лекции слушателям 6-го курса по теме «Сердечная недостаточность». Клинических ординаторов привлекали к этой работе. Я предложил ему для демонстрации на лекции больного из своей палаты, страдавшего сердечной одышкой и отеками. Я связывал их с атеросклеротическим кардиосклерозом. Осмотрев больного и познакомившись с данными истории болезни, Н. С. счел, что в основе сердечной недостаточности лежит постмиокардитический кардиосклероз. Он не упрекнул меня в моей ошибке (ведь больному было всего 40 лет) и незнании, как бы не заметив этого, доброжелательно рассказал мне о последствиях неревматических миокардитов, патология не частой, но имеющей свою специфику.

Поручив мне тему диссертационного исследования («Нарушения водно-солевого обмена при сердечной и легочно-сердечной недостаточности»), он где-то уже спустя 3—4 месяца мимоходом оказал мне, что самые первые данные ему будут нужны недели через две. Дело с пламенным фотометром шло туго, время бежало быстро (нужно сказать, что, кроме всего прочего, у меня была палата в составе 8 больных), и я позабыл о его несколько неопределенном, как мне показалось, поручении. Но он ровно через 2 недели «вдруг» напомнил об этом и попросил представить сведения к следующему дню. Я всю ночь считал результаты, пытаясь на первых 15 больных найти закономерность изменений, но так и не успел. Он огорчился, услышав об этом, так как материалы о водно-солевых изменениях он должен был включить в доклад, с которым уже вечером ехал в Минск. Я попросил разрешения привести ему данные прямо домой перед отъездом на вокзал. Он охотно согласился. И этот резерв времени я использовал. К вечеру постучался в его квартиру на набережной Фонтанки. Встретил он меня радушно, был благодарен за принесенные материалы, предложил чаю… Я поблагодарил, но отказался. Не раздеваясь, передал ему таблицы и записи и поспешил уйти, так как до поезда ему оставалось часа два. Вернувшись из поездки, он на заседании кафедры высоко оценил мои результаты, упомянув о резонансе, которые они вызвали в Минске. Какая педагогическая щедрость!