Слабак - Джонатан Уэллс
Отец держал при себе свои блуждающие глаза и руки, а также сальные комментарии о других женщинах, он сконцентрировался на матери. Ей, в свою очередь, не приходилось принимать обычные ответные меры и мстить за его плохое поведение, поскольку ничего такого и не было. Так ей становилось гораздо легче вспомнить, почему же она вышла за отца замуж. Он проявлял находчивость и энергичность, возился с картами и расписаниями, планируя нашу следующую экскурсию. Когда разговор становился серьёзным, отец слушал искренне и вдумчиво.
Когда я вернулся в школу, перспектива увидеть большой мир вдохновила меня учить французский с гораздо большим рвением. Дома мама и Марианита научились готовить соус «Беарнез», в который я влюбился и которым хотел мазать всё подряд. Однако ничто из этого никак не отразилось на моём теле. Вскоре после нашего возвращения отец снова взялся за мои проблемы, как будто и не случилось никакого отпуска…
* * *
Однажды, почти через год и месяц после моего четырнадцатилетия, когда мы ехали из города на машине, отец поинтересовался:
– Ну, когда ты собираешься вновь взяться за свои мышцы? Ты же знаешь, девушкам нравится, когда есть за что ухватиться. Только чудачки хотят себе пугало или скелет. Да, кстати. Хотел спросить: у тебя уже есть девушка?
Я посмотрел на него, сомневаясь, говорить ли правду.
– Я хожу в школу танцев, если ты об этом, – ответил я.
– Да, знаю про школу танцев. Но сейчас имею в виду другое: возможно, одна из тех девушек, с которыми ты танцуешь, особенная?
У отца часто бывал лицевой тик, отчего левый глаз прикрывался, когда он чесал левую щёку. Или вот как сейчас: когда отец пристально смотрел на меня, тик стал особенно заметен… Поскольку его вопросы и манеры были очень знакомыми, я не заметил, насколько в нём взыграло любопытство. Отец, казалось, искренне интересовался, по-доброму.
– Нет, таких нет. Никто не нравится больше остальных, если ты об этом. Всё равно, с кем танцевать, за исключением некоторых высоких девушек. Их я сторонюсь.
– К тринадцати годам я завёл уже много подружек. Но я жил в городе, где было много девочек, с которыми можно поиграть. Какие девочки тебе нравятся? – спросил он, в ожидании ответа начиная становиться немного нетерпеливым.
– Ещё не знаю, папа, – отозвался я.
– Пора уже начать думать об этом. Даже не представляешь, насколько захватывающей жизнь может быть с ними, – произнёс он и загадочно посмотрел на меня, как будто говорил на каком-то особом языке, который я способен понять только в самых общих чертах.
– Не могу представить, с чего бы им хотеть со мной разговаривать.
– Чушь, – отрезал отец. – Девочки хотят, чтобы ты говорил с ними, как бы перенося их куда-нибудь подальше, в иные сферы. Туда, куда бы ты сам хотел попасть. Понимаешь, что имею в виду?
– Нет.
– Ну, нужно нарисовать в их воображении место, которое они никогда не видели раньше: совсем незнакомое место. Опиши его и перенеси их туда в своих речах. У тебя же хорошая речь – используй её! Помоги им вообразить такое место. И даже не важно, действительно ли ты там бывал. Они-то тоже там не были.
Я вспомнил привычный вопрос, который отец задавал молодым женщинам, с которыми мы встречались во время наших походов: «Вы случайно не из Такомы?»
Мы с Тимом всегда думали, что у него, должно быть, какое-то шестое географическое чувство, раз он знал, откуда женщина родом, пока мы не поняли, что он задавал им всем один и тот же вопрос, считая маловероятным, что кто-то из тех, кого мы встречали на северо-востоке, мог на самом деле быть родом из Такомы, или хотя бы знать что-либо об этом месте. Как только он в этом убеждался, он начинал рассказывать, насколько это красивое место, как парусники выглядят в свете залива Комменсмент, как расположены острова вдали и каков тонкий аромат цветущей вишни весной.
Всякий раз, когда мы с Тимом слышали, как отец начинает свой «такомский гамбит», чувствовали себя неловко. Хотя и не знали точно, за кого нам больше стыдно: за бедную девушку или за него. Когда он повторял этот заученный текст, вкрапляя всё новые выдуманные детали, жестикулируя, чтобы придать живость рассказу, мы смотрели друг на друга и закатывали глаза. «Действительно ли девушке становилось настолько интересно, или она слушала просто из вежливости?» – задавались мы вопросом. Мы не могли поверить, что кто-то купится на россказни отца, поэтому отдалялись от него и не давали ему подключить нас к рассказу: сделать своими свидетелями или подпевалами. Обычно мы замедляли темп и отставали всё сильнее и сильнее.
– Итак, почему у тебя до сих пор нет девушки? Есть что-то, что тебе нужно мне рассказать? – произнёс он самым искренним, неосуждающим голосом, что было на него совсем не похоже. – Если бы ты стал больше и сильнее, то не чувствовал бы себя так неловко с девушками. В этом проблема?
Он внимательно посмотрел на меня, чтобы увидеть, не выдам ли я себя замешательством, когда буду отвечать.
– Не думаю, что проблема именно в этом, папа.
– Уверен? Некоторые мужчины – просто голубые, знаешь ли. И не могут ничего с собой поделать. Со мной случилось такое однажды в поезде на Альбукерке. Я проснулся посреди ночи, а какой-то парень засунул руку мне в штаны. Я выбежал из купе так быстро, как Джесси Оуэнс[14]. Так бывает. Ты же не такой?
Мой отец и раньше поднимал этот «голубой» вопрос, когда одного из учителей Адамса, следившего за общежитием, уволили из школы за то, что лапал мальчика, жившего в секции и находившегося под его надзором. Я был не особо шокирован, когда папа упомянул об этом – как когда впервые услышал об этом ещё в школе. Стало жаль мальчика, вдруг напомнившего меня самого, когда Макэнери сидел сверху. Ощущение изнеможения вдруг вернулось ко мне. Тот мальчик, наверное, чувствовал себя так же: подавленный поступком своего учителя, принуждённый, неспособный рассказать об этом, пока их не поймали?
– Нет, просто нервничаю с девушками, – пояснил я.
– Не уверен,
