Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк
— Нет, это не мы пишем, пишет советский джинн, а мы его только держим в нашей бутылке.
Этот «советский джинн» хоть и писал порой по-разному, но все глубже и глубже проникал в жизнь, показывал людей различных, и друзей и врагов. Если в ранних их очерках были некоторые элементы объективизма, может быть, даже эстетства, то теперь уже все ясней чувствовались те огромные перемены в жизни далеких окраин, которые принесла Советская власть. И эти очерки все сильнее проникались коммунистической идеологией, и все ярче звучала в них патриотическая тема.
Такие произведения Лапина, как «1869 год» и особенно «Подвиг», имели определенную антифашистскую направленность. Приходилось ему встречаться в своих поездках с врагами Советской власти, с теми, кто тогда проникал к нам из-за рубежа. Он умел их разоблачить, дать им характеристику точную, резкую. Если бы не ранняя гибель, оба автора сумели бы сказать много своего, интересного и значительного.
«Золотые мальчики» (так стали называть их ленинградские приятели после успеха одной американской пьесы, хотя никакого отношения к этой пьесе они не имели) как-то мало менялись — оставались такими же приятными в обращении, дружески настроенными, очень интересно рассказывали о своих поездках, читали стихи.
Часто они появлялись и в Ленинграде, куда я переехал в 1933 году. Обычно раздавался телефонный звонок, я направлялся в «Асторию», где меня встречали такой приветливый Боря и всегда улыбающийся Зяма. Здесь я увидел их после Халхин-Гола. Меня удивил героизм этих внешне таких не героичных людей. Я узнал о нем из рассказов Владимира Ставского, бывалого воина, который немного посмеивался над ними, над их неприспособленностью, но высоко оценивал их мужество.
Я услышал их рассказ о бомбежках в Халхин-Голе. Мы гуляли тогда по Исаакиевской площади, и мне в голову не приходило, что через какие-нибудь три года такой же бомбежке будут подвергнуты мирные кварталы и великие художественные ценности города Ленина.
Лапин рассказал, что во время бомбежки красноармейцы пригласили их переночевать в бронепоезде. Ночь прошла очень бурно, а проснувшись, Зяма сказал тоном очень светским: «Я, кажется, сегодня плохо спал». Ну совсем так он это сказал, как сегодня в «Астории».
Началась большая война. Друзья остались верны себе. Оба они скрыли свои болезни и добились отправки на фронт. Здесь они работали как корреспонденты «Красной звезды».
Их трагическая гибель была последней точкой этой замечательной дружбы.
Когда в окрестностях Киева Хацревин истекал кровью, Лапин не пожелал его покинуть, хотя его друг просил об этом и была еще возможность уйти.
Я проезжал через Москву примерно через месяц после окончания войны. Распространился слух, что Лапин и Хацревин живы. Их видели где-то, кажется в плену. Слух этот не подтвердился, но в него верили довольно долго, верили, я думаю, потому, что хотели верить. Такие уж это были неповторимые, талантливые люди, и погибли они так рано, не успев сказать всего, что могли…
ВЗЫСКАТЕЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК
Его хорошо помнят писатели и деятели искусств старшего поколения. Он сохранился в их памяти как человек замечательный, почти фантастический. Пожалуй, он несколько напоминал фольклорных персонажей, прославленных своей мудростью. Не случайно о Юрии Карловиче Олеше вспоминают много и часто, устно и письменно. И получается так, что даже когда пишут о нем люди неопытные и не очень талантливые, все же их интересно читать, потому что так оригинален, самобытен сам герой их повествования. Он был художником с головы до пят. Причем художникам исключительно взыскательным. Он творил всегда и как бы озарял своим творчеством окружающих.
Я так жалел, что не владею стенографией и не могу записать каждую его беседу. Как выяснилось, не я один об этом жалел. Но скоро я понял, что, будь я даже мастером стенографии, эти беседы не так легко было бы записать, слишком они искрометны, неожиданны, непосредственны и в то же время глубоки лиричны. Одним словом, их трудно передать чужим пером.
Иногда казалось, что он обладает способностью проникнуть в сущность вещей, что обыкновенным людям никак не дано.
Он мог остановиться у маленького беленького цветка и так интересно описать его жизнь, захватывающе интересно! Или рассказать сказку о синем камушке, который только что выкатился у него из-под ног. Наверное, если бы он родился в средние века, его бы считали волшебником.
Я познакомился с ним в редакции «Гудка». Он был уже знаменит. Все железнодорожники знали фельетониста Зубилу. Его строки можно было встретить в железнодорожных стенных газетах, его фельетоны исполнялись в рабочей самодеятельности на транспорте. По коридорам редакции ходили железнодорожники из самых глухих мест, как тогда говорили, «с линии». Они мечтали познакомиться с прославленным фельетонистом, рассказать ему о своих нуждах, поблагодарить его. А он гордился этой своей известностью, сравнивал ее с популярностью Демьяна Бедного.
Скоро пришла иная популярность. Вышел роман Олеши «Зависть». Сейчас даже трудно представить, как широко были известны герои романа в тогдашней Москве. Имена Бабичева, Кавалерова были у всех на устах. Московские молодые люди объяснялись в любви словами знаменитого романа: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев».
Строки романа входили в обиход, становились поговорками, и казалось, что имена героев романа станут нарицательными, как имена Хлестакова и Тартарена.
Сам автор романа не возгордился. «Популярность моя как Зубилы мне во сто раз дороже, чем нынешняя известность Олеши. То настоящая слава в народе, а это — интеллигентская мода», — говорил он.
Когда он услышал от меня, что в одном литературном доме жалеют бедного талантливого писателя, который принужден был писать газетные фельетоны, чтобы существовать, он рассердился не на шутку.
— Скажите им, что они дураки! — сказал он мне.
— Неудобно как-то, Юрий Карлович. Я их мало знаю, и они большие поклонники вашего таланта.
— Тем более скажите. Я вам это разрешаю передать от моего имени.
Он одарял людей глубиной мысли, блеском остроумия. Бытовые мелочи становились у него предметом искусства. Он мастерски владел искусством слова, искусством беседы, искусством обогащения человеческой мысли и чувства. Без этих бесед он существовать не мог. Он был художник-сказитель, очень взыскательный и тонкий. Мне иногда казалось, что в жизни он даже талантливее, чем в литературе. Впрочем, я скоро понял, что это, по-видимому, разные грани одного и того же таланта.
Много было у него друзей, все больше из мира литературы и искусствами для каждого из них была плодотворной эта дружба. Он был своеобразным донором, обогащающим людей своими беседами, под его обаянием происходил их творческий рост. Он вдохновлял людей. Это его творческое влияние бесспорно, хотя, конечно, трудно точно определить, в
