Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк
Он был красив своеобразной, слегка старомодной, романтизированной красотой. В Сочи дамы и девицы добивались знакомства с ним, но он держался отчужденно и обычно мистифицировал представительниц прекрасного пола. Его игра в тайну меня немного раздражала и удивляла, казалась мальчишеством. Мы с ним виделись одно время довольно часто, почти дружили… А тайна все же была, но я о ней не подозревал. Только после его смерти я узнал, что романтический красавец был болен одной из редких форм падучей. Люди моего возраста этой болезни не знали или, может быть, знали только по биографии Достоевского.
…Они подружились неожиданно, чуть ли не после первой встречи. И вскоре я заметил, что Боря под влиянием своего нового друга изменился и в жизни и в творчестве. В жизни он стал невольным участником многочисленных мистификаций. Так, часто в шумном обществе они переходили на фарси. Одна остроумная дама вспомнила рассказ Марка Твена, где два американца говорят на самом редком наречии индейского языка, чтобы их никто не понял.
А в творчестве… Несмотря на свою поэтическую натуру, Лапин в ранних очерках был в основном документален, точен. Писал о том, что видел, что сумел освоить, хорошо узнать. А очерки и книги, написанные вместе с Хацревиным, во многом условны, поэтичны.
Когда началось их совместное творчество, Лапин уже был признанным литератором, Хацревин — только начинающим. Но, видно, нужен был для Лапина этот его соавтор, нужен для обострения, для поэтического осмысления материала. И будущим исследователям их творчества (уже вышли две книги — одна в Москве, другая в Таджикистане) они оставили для разрешения очень трудный вопрос: где истина, где вымысел в их сочинениях?
В предисловии к ранней своей книге «Тихоокеанский дневник» Борис Лапин писал: «Эта книга задумана как серия очерков; однако в ходе работы мне пришлось вносить в развитие строя фактов долю необходимого вымысла согласно законам писательского мастерства…» «Доля вымысла» еще увеличилась, когда он стал писать в соавторстве с Хацревиным.
Произведения наших писателей выглядят очерками. Но это очерки своеобразные, они насыщены образностью, опоэтизированы. Часто здесь появляются стихи, иногда даже не совсем понятно, свои или чужие. Они теперь изданы отдельной книгой. Самый материал очерков был очень сложный. Речь шла в них о далеких, тогда еще не освоенных районах страны, таких, как Памир, Чукотка, отдаленные районы Сибири, Монголия, совсем недавно ставшая народной республикой. Здесь причудливо сочетались новое и старое, да и то, что происходило в действительности, могло иногда показаться придуманным, фантастическим.
Предшественником Б. Лапина по описанию Памира был С. Мстиславский, посетивший Памир до революции. Он был офицером-кавалеристом и поневоле пробирался на Памир верхом, иначе тогда было невозможно. Впоследствии он стал довольно видным советским прозаиком и драматургом. Мне пришлось с ним беседовать о его старой книге «На крыше мира». Создавалось впечатление: все, что в этой книге написано, — выдумка, сказка. Он уверял, что фантастики никакой нет, что все это было в действительности, только сама страна могла показаться фантастической.
А Лапин ездил на Памир, когда там мало что изменилось со времен литературных странствований Мстиславского. Не приходится особенно удивляться, что порой в повести о Памире истина бывает близка к вымыслу, а вымысел кажется действительностью, реальностью.
Даже в книге Лапина и Хацревина «Сталинабадский архив», книге документальной, и то материал очень пестрый: здесь и вводные новеллы, и стихи, и фольклор, вероятно, отчасти подлинный, частью стилизация.
Был как-то в московском Доме печати в середине двадцатых годов вечер переводов среднеазиатских поэтов. Тогда их еще знали очень мало. Выступал здесь и Захар Хацревин со своими переводами стихов таджикских и персидских поэтов. Неожиданно поднялся на эстраду человек в тюбетейке, он оказался одним из тех поэтов, произведения которого читались.
— Это не мои стихи, — сказал он. — Это гораздо лучше, чем я писал.
Хацревин был не на шутку смущен. Но таджикский поэт его благодарил. Благодарил искренне. По его словам, переводчик улучшил стихи, предложил их русскому читателю в более совершенном виде.
Когда вышла книга наших авторов «Новый Гафиз», я был удивлен. Ну кому у нас придет в голову назвать книгу «Новый Пушкин», «Новый Лермонтов»?
— На Востоке, — сказал мне Лапин, — совсем иное отношение к классике. Там принято писать в манере Гафиза, Саади, Рудаки. Устраиваются даже состязания поэтов, работающих в манере того или иного классического автора.
Мне пришлось видеть наших авторов в окружении таджикских и узбекских поэтов. Они считали Лапина и Хацревина не популяризаторами и не документалистами, а поэтами-творцами. Недаром Лапин мне рассказывал, что в одном таджикском кишлаке им предложили принять участие в состязании поэтов. И выступления эти прошли с успехом, хотя русский язык там мало кто знал…
Та жизнь далеких советских окраин, которую описывали мои друзья, давно ушла в прошлое. Но их произведения и сейчас имеют познавательное и историческое значение. Первыми из квалифицированных русских литераторов они побывали в отдаленных районах страны. Те гигантские изменения, которые внесла Советская власть, они изобразили как подлинные художники, подлинные поэты. Оттого их очерки вошли в золотой фонд советской литературы и все больше и больше привлекают внимание исследователей, а при переизданиях и новых читателей.
На Памире, на Чукотке, в Монголии и в других малоосвоенных тогда местах они прошли много километров в условиях очень тяжелых, то верхом, то пешком, близко познакомились с населением, работая то статистиками, то кооператорами, то культработниками в музеях и библиотеках. Работа и дружба с населением позволила им описать и сделать доступной широкому читателю жизнь советских окраин того времени. Это были первые советские писатели-путешественники, они стали зачинателями жанра и в какой-то мере открывателями новых путей.
Конечно, по сравнению с путешествиями писателей и журналистов наших дней маршруты их поездок могут показаться скромными. За рубежом нашей страны они побывали только в Народной Монголии и затем незадолго до войны плавали в качестве матросов до Александрии (эта поездка почти не отразилась в их творчестве). Лапин несколько дней был в Японии на острове Хакодате, Хацревин — недолго в Тегеране. Вот и все… Но они хорошо понимали опасность империализма, угрозу будущей войны и фашизма. Умели об этом сказать в полную силу. Они видели врагов нашей страны. И обо всем этом говорилось в их произведениях ярко, образно и занимательно.
Автор этих строк, хорошо знавший обоих писателей, склонен был порой удивляться. Неужели это пишут мои приятели, хилый на вид Боря, такой домашний, московский молодой человек, и инфернальный красавец Зяма? Я даже шутя у Зямы спрашивал:
— Неужели вы все это пишете?
А он отвечал в
