Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк
Он написал пьесу «Суховей». Я читал еще ее черновой вариант. Пьеса, построенная на кубанском материале, изображающая дни засухи в одной из станиц, мне показалась интересной. В ней были яркие характеры, напряженное действие. Как будто бы Охлопков собирался ее поставить. Но у Ставского были высокие требования к своему творчеству. Он добился того, чтобы с пьесой познакомился Горький. Горький указал на ряд недостатков. Требовалась существенная переделка. Заниматься ею времени не было.
В Москве высоко оценили не только его литературный талант, но и исключительные способности организатора. После смерти Горького Ставский был генеральным секретарем Союза писателей, затем стал редактором журнала «Новый мир», его избрали депутатом Верховного Совета СССР. Работал он как всегда с энтузиазмом. Оказывал помощь людям, в том числе молодым писателям и журналистам.
Я переехал тогда в Ленинград и встречался с ним сравнительно редко. Однажды увидел его, и он мне сказал:
— Некоторые наши писатели говорят, что здесь, в городе Ленина, сама обстановка способствует литературному труду. Вот собираюсь приехать к вам, засесть на два-три месяца, нужно закончить две пьесы, повесть, очерки.
Но сделать это ему не удалось. Вскоре начались его новые боевые подвиги. Происходило примерно то же, что и несколько лет назад на Дону. Он отправлялся корреспондентом, но невольно становился бойцом, участником гигантской борьбы за счастье пролетариата и за народное право. Так было в Испании, куда он приехал в 1936 году на Всемирный съезд защиты культуры. В окрестностях Мадрида он принял участие в боевых действиях. По авторитетному сообщению А. Толстого, он бывал в окопах, одно время заменял раненого испанского офицера. По-видимому, в то время об этом не полагалось писать.
Примерно то же происходило позже на Халхин-Голе, а затем в дни финской кампании. В последний раз я видел его тяжелораненым в госпитале Военно-медицинской академии в Ленинграде. Рассказывали, что он приехал на фронт как корреспондент газеты, но не выдержал и в тяжелый момент повел в атаку батальон 19-го стрелкового полка. Правда, о своих подвигах он предпочитал не говорить. Но несмотря на тяжелое ранение, был очень весел, интересно рассказывал о событиях на Халхин-Голе, о своих беседах с монгольскими интеллигентами, а также о писателях Лапине и Хацревине, с которыми он там встречался. Скоро его увезли в Москву.
Владимир Петрович Ставский погиб смертью героя в Великую Отечественную войну, в 1943 году. Написанные им военные корреспонденции и очерки, собранные в книгу «Фронтовые записки», были в дни войны широко известны. Конечно, Советская страна отметила память писателя-героя: в Великих Луках, где он похоронен, одна из улиц названа его именем. По Дону ходит теплоход «Владимир Ставский».
Но как писателя его начинают забывать, мало знает о нем молодое поколение. А ведь он был одним из основоположников очеркового жанра, достигшего впоследствии такого значительного развития. Мне кажется, что и ранние книги Ставского, и его фронтовые записки достойны переиздания.
Это был человек исключительно даровитый, вышедший из трудовых масс. Мне пришлось наблюдать его рост, поистине богатырский. Он был воин-герой, боец по своей природе, человек темпераментный, вечно кипевший в своей борьбе с несправедливостью, в борьбе за счастье человечества. Может быть, потому он написал сравнительно мало, но что ж делать, так уж сложилась его героическая судьба.
ДРУЗЬЯ
Вся Москва знала Борю и Зяму. Москва писательская, ученая, артистическая.
Я познакомился с Борисом Лапиным еще в самом начале двадцатых годов. Он тогда считался поэтом. Но кто из молодых людей его возраста (а ему было лет восемнадцать) не писал стихов, не читал их на вечерах или в литературных кафе, не пытался их печатать?
Худенький, невысокий, сутулый, в очках, он был приветлив и очень серьезен. Ничего в нем не было от богемы. Он мог играть и кокетничать в стихах, но в жизни был очень выдержанным и строгим.
Ему удалось тогда выпустить две книжки стихов под маркой издательства «Московский Парнас». Никакого издательства по существу не было. Просто несколько поэтов печатали свои труды на собственные средства (обычно на занятые деньги). Одна из этих его книг гордо называлась «1922 книга» — только потому, что она вышла в свет в 1922 году.
Я знал тогда многих московских поэтов, и Боря среди них выделялся. Для него была характерна подлинная, большая культура, разнообразные, порой неожиданные познания. Я удивлялся, откуда этот юноша, почти мальчик, знает так много, причем в самых различных областях. И особенно меня удивило, что Боря — еще до поездок — знал хорошо восточные языки — фарси и арабский. Мне и в голову не приходило, что эти языки можно изучить без помощи преподавателя. Я даже не очень верил Боре. Но он мне показал свои многочисленные исписанные восточной вязью тетради, словари и учебники. Впрочем, он владел не только этими языками. Он хорошо знал старофранцузский, читал Вийона в подлиннике, выступал с чтением старых французских стихов в Библиотеке иностранной литературы.
Была в ту пору в Москве профессиональная организация, которая носила несколько странное название — «Местком журналистов-одиночек». В нее входили журналисты, не состоявшие в штате редакций, а также корреспонденты периферийных газет. Местком этот хорошо работал, заботился о своих подопечных, всегда стремился помогать им. Как-то я застал председателя этого месткома и его секретаря очень озабоченными.
— Подумайте, — сказали они мне, — наш Боря (его здесь очень любили), такой хрупкий, слабенький, типичный городской житель, уехал, ни с кем не посоветовавшись, на далекий Памир разъездным корреспондентом. Да он туда не доедет, его привезут больным.
Но эти предсказания доброжелательных товарищей не подтвердились. Боря благополучно прожил на Памире около года, работал там кооператором, статистиком, археологом, и сравнительно скоро после его отъезда из Москвы в различных газетах стали появляться интересные очерки за подписью «Пограничник». Они рассказывали о своеобразной, тогда еще малоизвестной горной стране, где старое причудливо соединялось с ростками нового. Опытные журналисты там еще не бывали. И долго московские газетчики понять не могли, кто скрывается за этим псевдонимом.
Очерки Лапина очень хвалил студент старшего курса Ленинградского института восточных языков Захар Хацревин, с которым я познакомился в Сочи. Кажется, я первый раскрыл ему псевдоним и рассказал о Борисе Лапине. Тогда ему и в голову не приходило, как будут связаны их судьбы.
В отличие от выдержанного и в то же время простого Бориса Лапина, его будущий соавтор любил казаться загадочным, таинственным. Я думал сначала, что это от молодости, но годы шли, Зяма кончил учебу, побывал в Тегеране, выпустил даже небольшую книгу рассказов, а таинственный тон его все же сохранился. Не
