В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц
И вдруг я получаю от нее открытку – она должна где-то у меня храниться – что было само по себе странно: обычно мама писала мне довольно длинные письма, но в этой были всего три или четыре фразы, примерно такие: «Дорогой Сережа, от тебя все еще нет писем, и я очень волнуюсь. Сегодня я видела во сне как Арсик умирает от голода. Рядом с ним стоит миска с едой, а он лежит рядом и не ест».
Сын Тимофей с Арсиком.
1976–1977 годы
Я едва живой лежал на койке в карцере и каждый день по три раза мне ставили на пол у двери камеры миски с едой, к которым я не притрагивался.
Не могу этой открытки ни объяснить, ни забыть. После этого в лагерях и тюрьмах я при всей своей решительности иногда побаивался производить какие-то уж совсем жесткие эксперименты, заходить без особой нужды слишком далеко, подозревая, что мама может что-то почувствовать – а у нее было больное сердце.
Впрочем, в моем приговоре, как это ни поразительно, целая страница, естественно, злобная, уделена ей. И судья, и прокурор были женщины, а от мамы исходило такое молчаливое презрение к ним, женщинам, занимающимся таким гнусным делом – фабрикацией заведомо беспочвенных обвинений и приговоров, такая эманация превосходства, что все три дня суда они явно чувствовали себя какими-то недоумками и как бы оправдывались в приговоре, объясняя, что причиной моих преступлений было ее дурное на меня влияние. Не нужно думать, что подобное упоминание родственников было обычным в приговорах того времени. Даже в приговорах братьев Подрабинеков, кажется, нет упоминаний об их сидевшем отце, у Алеши Смирнова – о деде и матери, а у Ивана Ковалева – о его отце. Только у Толи Марченко мать не была упомянута в приговоре, но поразила она не суд и следователей, но сына и всех присутствующих. Эта несчастная полуграмотная женщина, подвергшаяся запугиваниям и идеологическим «убеждениям» сотрудников КГБ, попросила суд расстрелять ее сына. Но, надеюсь, я хоть в малой степени унаследовал от матери чувство собственного достоинства, и был рад появлению этой глупейшей страницы в моем приговоре.
Глава II
О Риге и самообразовании
Рига, на узких улицах которой в 1960-е годы возле небольших кафе стояли по нескольку столиков, и молодые люди часами сидели там, заказав по чашечке кофе, читали друг другу стихи, показывали рисунки, обсуждали фильмы «новой волны», – Рига сильно отличалась от других советских городов была совершенно другим, чем все остальные советские поселения, городом. Во-первых С одной стороны, она была гораздо больше и разнообразнее Таллина и Каунаса. С другой стороны, там была совсем иная атмосфера, чем в то время в Советском Союзе.
В 1960 году летом мама повезла меня отдыхать в Прибалтику. Так случилось, что я провел там гораздо более долгое и во многом определившее мою жизнь время, чем один летний отпуск. В тот год в Риге Высшее военно-авиационное училище реорганизовали в Институт гражданского воздушного флота, но сохранили те же учебные программы, которые были в Московском авиационном. Мне, круглому отличнику, очень досаждали, не соответствовали моим академическим претензиям жалкие программы, которые были у нас в Киеве на вечернем отделении моего «домашнего» Политехнического института. И мне удалось перевестись. Несмотря на несоответствие программ, меня охотно приняли на второй курс радиотехнического факультета в новый институт ГВФ. Так я оказался в Риге.
Здесь для меня все переменилось – началась самостоятельная жизнь.
Почти сразу оказалось, что мне перестали быть интересны точные науки. Проведя детство среди серьезных ученых, я знал, с каким трудом даже очень талантливые люди добиваются подлинных научных достижений, и жестко для себя решил, что не спать ночами из-за таких привычных и нетрудных для меня математики и физики, отдавать этому жизнь – не хочу. Но, будучи по природе человеком академическим и накупив у тайных торговцев и в букинистических магазинах книги Блока, Андрея Белого, Ремизова, Цветаевой, Ахматовой (именно тогда разрешили продавать их дореволюционные и 1920-х годов издания, до того запрещенные и изъятые из библиотек), я начал просиживать целыми днями в двух первоклассных рижских библиотеках – республиканской и академической – над тем, что мне пока не удалось найти в продаже. Хотя и там всего было немало – ведь в Риге до войны находилась значительная часть русской эмиграции. Еще больше книг и старых журналов было у полулегальных букинистов и сборщиков вторсырья, которые активно ходили по старым домам, и у них можно было найти издания, не допускавшиеся к продаже в став ших более либеральными букинистических магазинах. Книги бывали из Берлина, из Праги и даже из Парижа 1920-х годов. И все это я читал, даже пробовал что-то писать о них.
Больше того, латышская художественная школа начала XX века была просто первоклассной. Она дала русскому авангарду таких выдающихся художников, как Владимир Марков[9], Густав Клуцис, Александр Древин, скульптор Теодор Залькалнс. Но многие художники оставались в Риге, где в результате был создан очень хороший музей современной живописи[10]. К тому же до войны в Риге существовали общество и музей Николая Рериха. Теперь ничего этого не было, но десятка два тибетских композиций художника открыто экспонировались, что по тем временам было почти революционно. Уровень собственно латышской живописи был таким, что на Международной выставке, кажется, в Венеции в начале 1930-х годов латышская экспозиция заняла первое место (французы были вне конкуренции).
Еще в Риге был один из лучших в Европе органов в Домском соборе и постоянные концерты – и в нем, и в филармонии, куда приезжали все лучшие пианисты. Я тут же купил себе абонементы. В те годы Рига была современным культурным центром, чем я активно пользовался в освободившееся от института время. На лекции в институт я вообще не ходил, но зато начал писать большую статью о русской ритмической прозе от Тургенева и Лескова до Белого и Хлебникова.
И все же главное было в другом: Рига была уцелевшим в СССР большим ганзейским городом, где соединялись хрущевская оттепель и растущая открытость к Западу с чуть большей свободой Прибалтики в Советском Союзе и поразительным соответствием европейскому молодежному движению «новой волны». Рига была Парижем Советского Союза, где гораздо меньше, чем в молодежной культуре Москвы и Ленинграда, были заметны советские идеи. В Риге совершенно не было «революционной романтики» и возвращения к «ленинским идеалам». Для меня, выросшего среди обломков дорогой
