В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц
Казалось, она, многие годы, даже десятилетия остававшаяся красивой женщиной, была вполне удовлетворена работой и жизнью с матерью и сыном. Однажды она сказала, что мне будет хуже, если она выйдет замуж. Так или иначе, раз в пять лет, кажется, с довоенных времен к ней приходил какой-то человек, инженер, изобретатель железнодорожного тормоза, он явно хотел мне понравиться, спрашивал у мамы, не выйдет ли она за него замуж. Мама отвечала вежливым отказом. Длилось это, кажется, тридцать лет. Однажды в нашем доме появился хорошо одетый и очень красивый человек с каким-то дорогим подарком. Он внимательно смотрел на меня, часа два о чем-то говорил с мамой. После его ухода мама сказала, что это был ее первый муж Алексей Питух, который на машине с женой и детьми едет из Ленинграда в Крым, но в Киеве машина сломалась.
– Я его знаю, у него все ломается тогда, когда ему это нужно.
Через несколько дней Наталья Александровна Кильчевская – дочь патологоанатома Шепилевского, ближайшего приятеля деда, с которым они вместе развлекались с балеринами, жена академика и мать моей приятельницы Кати, кричала Вере Сергеевне при мне и множестве других людей: «Он вас любит, любит». Но мама никак не реагировала.
Мне известна еще одна странная история второй половины 1930-х годов. Мама, кажется, удачно работала в конструкторском бюро завода «Большевик» и все бы ничего, если бы ее не начал преследовать один из инженеров. Целыми днями он, не отрываясь, смотрел на маму, если она шла на обед – шел за ней, вечером шла домой – он шел до ее дома. У него был тяжелый, давящий взгляд. Избавиться от него было невозможно. И маме пришлось переменить такую удобную, рядом с домом, работу и едва ли не прятаться, чтобы это преследование не началось вновь. Мама считала его не вполне нормальным, больным какой-то формой шизофрении. В 1943 году, в эвакуации в Ташкенте она увидела его стоящим на перекрестке двух пустых азиатских улиц и все с таким же пристальным взглядом. Мама постаралась скрыться. Но, вернувшись из эвакуации, к своему удивлению, узнала от бывших сослуживцев, что ни в каком Ташкенте он не был, оставался при немцах в Киеве и однажды без всяких видимых причин бросился на немецкого солдата и был тут же застрелен. Подсчитывая дни, мама пришла к выводу, что это был тот самый день, когда он привиделся ей в Ташкенте. Как бы странно не звучала эта очень мучительная для мамы история, она мне пересказывала ее раза три всегда одинаково и в последний раз незадолго до смерти.
Мне еще несколько раз довелось убедиться в маминых почти экстрасенсорных способностях. Один случай – простой и может быть случайностью. Весной 1958 года я не прошел по конкурсу в институт и работал препаратором в лаборатории. Поссорившись в очередной раз с мамой, ушел из дому и поселился поблизости в комнате, которую снимали несколько знакомых студентов, среди них – Виталий Куземко. Молодые люди уходят из дому, это естественный процесс. Я изредка появлялся, менял рубашки, но с мамой не мирился. Тогда моя разумная бабушка вместо всяких переговоров предложила вместе с ней поехать в Москву. Отказываться не было причин, с работой тоже проблем не было, и в Москву мы полетели на самолете. Со стороны восьмидесятилетней бабушки это был подвиг: лететь на дребезжащем Ла-5 или Ил-12, сосать какой-то леденец, чтобы уравновесить давление. Смягчила этот чудовищный для старухи перелет (тогда даже трапов к самолету нормальных не было) только встреча с харьковским физиком – академиком Ильей Михайловичем Лившицем, который тут же подошел к бабушке и заговорил с ней так изысканно-нежно, с такой утонченной любезностью, которых я больше никогда не слышал. В академических кругах память о деде неукоснительно сохранялась многие десятилетия.
Михаил Николаевич Волженский
В Москве мы без всяких сомнений остановились на Тверской (улице Горького) у Чарнецких-Волженских, для чего посреди большой комнаты, где жили тетка, Николай Владимирович, Миша и Саша (рано умерший, с врожденными заболеваниями) были с трудом втиснуты две раскладушки. Гостиниц в Советском Союзе практически не было, они существовали только для государственных командировочных, а привычная советская нищета даже сравнительно «устроенных» семей делала такое «гостевание» привычным и обыкновенным: когда тетка с Мишей или Константин Юрьевич приезжали в Киев, они точно так же ночевали у нас. Алюминиевые раскладушки появились в Советском Союзе сравнительно поздно, их трудно было «достать», и я по мню, как приехавшая в 1955 году из деревни дочь нашей многолетней (и до революции, и после) кухарки Прони спала у бабушки в комнате прямо на полу, подложив кожушок, от которого исходил пряный, острый и незнакомый мне до этого запах овчины.
Но надо вернуться к моему с бабушкой приезду в Москву, точнее, к двум странным догадкам (не знаю, какое слово подобрать) моей матери. Прилетели мы утром, все у родных было как обычно – я уже «гостил» у них с мамой в конце 1940-х, а потом в 1956 году, когда был на первой детской елке в Кремле. Бабушка, отважившаяся на авиационный перелет, на метро ехать отказывалась («мне под землю еще рано»), и мы долго добирались из Измайлово на трамвае. На улице Горького, до того совершенно здоровая, вернувшаяся с работы в детской поликлинике бабушка Надя внезапно почувствовала себя плохо, потеряла сознание, меня послали за кислородными подушками. Приехала «скорая», но через несколько часов Надежда Константиновна умерла. Все были потрясены, громко плакала тут же приехавшая Софья Константиновна, бабушка ей строго и жестко сказала:
– Не смей. Надя слышит, – не знаю, что она думала о жизни после смерти.
Я должен был как-то сообщить об этом матери, очень любившей бабушку Надю. Заказал разговор по телефону, начал что-то, запинаясь, говорить, но она, не дослушав, перебила меня:
– Тетя Надя умерла?
Последняя история, которую я хочу рассказать, для меня и поныне остается совершенно загадочной.
В конце 1976 года, будучи в лагере под Ярославлем, я объявил голодовку. Это была самая мучительная и страшная в моей жизни голодовка. До пятидесяти суток она была без искусственного питания, потом еще пятьдесят с очень мучительными перемежающимися вливаниями… Я действительно мог умереть – некоторые из ирландских террористов и соседей Игоря Волкова по Соловкам к этому сроку умирали. Мои письма домой, конечно, не отправлялись. Но некоторые из маминых писем доходили. Конечно, она ничего не знала об этой голодовке, не знала и о предыдущей, когда я дней двадцать после ареста голодал
