Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
С 1878 года, заключив по смерти Некрасова новый контракт c Краевским, Салтыков-Щедрин продолжал упорно вести журнал в прежнем направлении. С каждым годом это становилось труднее. Салтыков не обладал в той мере, как его покойный друг, искусством обходить цензурные рифы и мели. По своей грубовато-иронической манере он легко портил отношения с людьми влиятельными, и журнал получал предупреждение за предупреждением.
Где тот прежний, резко порывистый, с аккуратными бакенбардами и в пенсне, энергичный Салтыков, каким запомнил его Островский по былым временам?
Журнальные тяготы его надломили. Теперь это был дряхлый желчный старик, измученный болезнью и литературными невзгодами, встречавший посетителей в халате. Лоб его иссекли морщины, сходившиеся у переносицы, и лишь глаза смотрели по-молодому непримиримо и яростно.
Щедрину нравилась не каждая из новых пьес Островского, но он прятал свои неудовольствия, понимая, как важно журналу сохранить сотрудничество такого автора.
«Я думаю, что и без моего напоминания Вы дали бы нам новую пьесу, – обращался он к драматургу в июне 1880 года, – но во всяком случае считаю за долг выразить Вам, как глубоко я и прочие члены редакции дорожим Вашим сотрудничеством, и вместе с тем желаю сказать Вам слово признательности за сочувствие, выраженное Вами в последнем письме к моей деятельности»[700].
Чем хуже были дела журнала, тем больше ценил Щедрин участие в нем Островского:
«Хоть наш журнал и считается ныне злонамеренным (в особенности я лично), но надеюсь, что Вы не откажете нам в продолжении Вашего сотрудничества» (22 октября 1880 года); «…нехорошо будет для нас, ежели мы без Вашей пьесы выпустим 1-ый №» (1882 год)[701].
И Островский показал себя человеком чести. Он не отступился от опального журнала даже тогда, когда ясно стало, что дни его сочтены. А между тем положение драматурга было довольно деликатным, поскольку брат Михаил Николаевич, с которым он был близок и в доме которого останавливался, бывая в столице, как и все петербургское окружение брата, косо смотрел на журнал Щедрина.
Во дни молодости Островского крутился возле «москвитянинцев» некто Феоктистов, написавший потом о них недобрые, лживые воспоминания. Теперь Е. М. Феоктистов пошел в гору и вместе с Тертием Филипповым и Михаилом Николаевичем Островским примкнул к охранительной, крайне правой партии при дворе, вдохновляемой из Москвы Катковым. Щедрин не зря угадывал в них своих гонителей.
Островский Феоктистову
На то рога и дал,
Чтоб ими он неистово
Писателей бодал[702].
Хлесткая эпиграмма Д. Минаева намекала на близкие отношения М. Н. Островского с С. А. Феоктистовой. Но она говорила и о том, что именно по протекции министра Островского Феоктистов был назначен начальником Главного управления по делам печати, то есть верховным цензором. Братья Островские склонялись к разным общественным полюсам.
«Десница Каткова явно простерлась надо мною и вдохновляет Феоктистова, – писал Щедрин 31 января 1883 года А. В. Боровиковскому. – Вы не можете себе представить, что тут происходит. Островский-министр брата своего (Александра) походя поносит»[703].
Каков же должен был быть испуг и ожесточение в дворцовых кругах, чтобы Михаил Николаевич, искренне любивший и почитавший брата, стал «походя поносить» его! По-видимому, не смог скрыть досады на его сотрудничество в «Отечественных записках».
Правду сказать, в вопросах политики и литературы братья и прежде редко сходились.
К началу 1880-х годов Михаил Николаевич достиг высокого положения при дворе и стал коснеть в добропорядочном монархизме. Природа наделила его, как и всех Островских, умом трезвым и ясным, но при умеренном темпераменте и законопослушном характере. Он был зорок на многое: еще в 1870-е годы писал П. В. Анненкову из деревни письма, где огорчался жестокостью рекрутчины, нравственным ничтожеством сельских пастырей, пороками местного управления. Но дальше обличительства в мягком домашнем кресле его возмущение не простиралось. Зато в столице он получил репутацию аккуратного и дельного чиновника: готовил реформы по контролю, содействовал принятию закона о сбережении лесов, обновил горный устав, поощрял кустарные промыслы… Но на «основы», понятно, не замахивался.
Чем больше коснел Михаил Николаевич в своем консерватизме, тем гуще шли ему чины и ордена, а чем гуще шли чины и ордена, тем больше утверждался он в своей правоте по части незыблемости престола и отечества.
Обычно считают: ограничен – значит глуп. Михаил Николаевич был умен, но ограничен – ограничен своим положением, смолоду взятым разбегом по чиновничьей лестнице. В 1871 году – товарищ государственного контролера, в 1872-м – сенатор, в 1874-м – статс-секретарь, в 1878-м – член Государственного совета, наконец, в 1881-м – министр государственных имуществ. В 1883 году он получил высокий чин действительного тайного советника[704].
Старший брат, талантом которого он гордился, огорчал его своей терпимостью к «красным», сотрудничеством в подозрительно крамольном издании. Михаил Николаевич, и сам не чуждый литературных интересов, издавна знался и с Некрасовым и с Салтыковым, но не афишировал этого знакомства и умел вовремя отодвинуться, встать на официальную ногу, едва чувствовал для себя опасность.
Приезжая в Петербург, Островский часто останавливался в ставших теперь совсем роскошными апартаментах брата-министра на Большой Морской, в доме 44. «У меня помещение особое внизу, – извещал он жену, – комнаты вдвое больше и выше наших, с коврами, с мраморными каминами, совершенно дворец».
Ходили забавные россказни о том, как, засидевшись накануне с актерами в веселом застолье, Островский появлялся наутро в министерском кабинете Михаила Николаевича.
«Министр резко откидывается на спинку кресла, бросает перо и сухо обрывает брата:
– Ничего я не вижу, Саша, в этом хорошего!
Драматург поднимается и с укоризной отвечает:
– А что же, по-твоему, эти твои бумаги лучше?
И братья расстаются»[705].
Летние месяцы Михаил Николаевич часто проводил в Щелыкове.
Братья вместе гуляли, а за столом садились обыкновенно рядом. «Во время обеда, – вспоминает жена Музиля, В. П. Бороздина, – А. Н. и М. Н. непременно поспорят, отодвинут стулья, сядут друг против друга и, когда спор разгорится, повернут стулья спинками друг к другу и в таком положении, не глядя друг на друга, продолжают спорить, а я сижу напротив и едва удерживаюсь от смеха»[706].
Александр Николаевич не принадлежал к доморощенным политикам, которые любят обсудить судьбы мира за чашкой чая, и обычно, едва разговор касался остросовременных вопросов, улыбаясь, говорил, что их лучше решать не с ним, а с Горчаковым или Бисмарком. Но не отказывал себе в удовольствии иной раз поспорить с братом-сановником на политические темы, как будто для того лишь, чтобы сбить с него петербургское высокомерие.
Сухощавое, тщательно бритое лицо брата выражало огорчение и досаду – Александр Николаевич не хотел его понять. Чтобы разрядить взаимное неудовольствие, Островский предлагал послеобеденную партию в
