Давид Драгунский - Годы в броне

Только перед рассветом ребята уснули, прижавшись друг к другу. А утром в полном парадном блеске выстроились танкисты на широкой поляне. Солнечным и погожим выдалось то сентябрьское утро. Взоры парней были устремлены вдаль.

Прибыл исполнявший обязанности командира дивизии подполковник Глебов. Прочитал приказ командующего армией о вынесении благодарностей личному составу батальона за успешные бои в течение двух месяцев.

Учащенно бились наши сердца, когда читали фамилии тех, кто представлен к правительственным наградам. Среди них с грустью услышали имена погибших друзей.

- Танкисты, - сказал Глебов, - передайте уральцам, что мы не пожалеем себя, чтобы отстоять Родину, и мы ее отстоим. Поезжайте, ребята, получите танки - и опять к нам, на фронт. Война только начинается, а кончим ее в Берлине. - Глебов сделал небольшую паузу, отдышался и продолжал: - В такой день не хотелось вас огорчать, но приходится, ничего не поделаешь: у вас будет другой комбат. Драгунскому присвоено звание капитана, и по решению Военного совета армии он сегодня вступает в исполнение должности начальника штаба дивизии. Командиром вашего батальона назначен старший лейтенант Коханюк.

По строю прошел легкий шумок. Все обернулись в мою сторону - я стоял на правом фланге батальона.

- Мне понятно ваше удивление, - продолжал Глебов. - Но вы отлично знаете, какие потери понесла дивизия за последние дни...

Коханюк подал команду: "Вольно! Разойдись!"

Я подошел к Глебову.

- Виктор Сергеевич, я же согласия не давал. Нет у тебя таких прав, чтобы оставить меня в пехоте. Не отрывай меня от батальона. Я его формировал, с ним два месяца воевал и хочу в дальнейшем вести его в бой.

Подошли командиры взводов и рот. Раздались голоса: "Пусть капитан останется с нами".

Глебов приблизился ко мне вплотную и сказал:

- Мне не дано права отменять приказ старшего. И вообще не нужно кичиться тем, что ты танкист. Для меня не менее почетно звучат слова "пехотинец", "летчик", "артиллерист". При одном условии, конечно: если люди, о которых идет речь, умело бьют врага.

Глебов уехал к себе на КП. Простились мы с ним холодно.

Было далеко за полдень, когда мои боевые друзья уселись в машины.

Я обошел всех, простился.

Коханюк поднял сигнальные флажки, подал команду "Внимание! Заводи!", и колонна тронулась по тому самому Ржевскому тракту, по которому в июле мы шли на фронт.

На пригорке у дороги остались три человека: Федорова, Лаптев и я.

Машины уходили все дальше на восток. Они постепенно превращались в маленькие черные точки, но еще долго в ушах у нас отдавались звонкие голоса ребят, звучали их слова: "До встречи в Берлине!"

Здравствуй, юность!

Я забегаю далеко вперед, потому что не люблю книг "без конца". В своих воспоминаниях, конечно, постараюсь рассказать о судьбе всех друзей и однополчан. Но жизнь иногда не ждет окончания книги и сама дописывает за нас судьбы героев.

Так случилось однажды со мной. Было это в октябре 1961 года. Мне выпала тогда честь быть делегатом XXII съезда КПСС. Жил я в гостинице "Украина" и ив окон номера с удовольствием смотрел на Москву в вечерних огнях. В тот вечер рядом со мной стоял, прижавшись ко мне плечом, человек, дружба с которым прошла через всю мою юность и зрелые годы. И он, словно читая мои мысли, спросил:

- Дима, а помнишь наше дежурство на крыше? Помнишь ночную Москву сорок первого?

- Володя, а помнишь нашу клятву? - в тон ему откликнулся я.

Читатель уже, очевидно, обо всем догадался.

Да, это был тот самый Володя Беляков, с которым мы поклялись в 1941 году вместе пройти по военным дорогам. Не так уж удобно называть его сейчас Володей, но полковник Владимир Иванович Беляков по-прежнему юношески строен, и в его черной как смоль шевелюре я не вижу ни единого седого волоса.

Ну а если бы он даже и поседел, как я, разве перестал бы он быть для меня Володей?

Я забыл сказать, что стояли мы у окна не вдвоем: по другую сторону от меня прижался к оконному стеклу... молодой Володя Беляков.

Да-да, самый настоящий Володя Беляков - сын моего друга!

- Папа, дядя Дима, что за крыша? Какая клятва? - сразу забросал он нас вопросами.

Владимир Иванович обнял за плечи меня и своего сына и просто ответил:

- Мы с дядей Димой поклялись в 1941 году, что ты увидишь эти огни.

- Ну да... - разочарованно протянул Володя. - Будто я не знаю, что тогда меня и на свете не было...

Мой друг засмеялся и неожиданно замолк.

Мне захотелось тут же рассказать сыну друга, который так похож на своего отца в юности, все, что я знаю о Владимире Ивановиче, о нашей дружбе, о "трех танкистах". Но стоит ли бередить молодую душу тяжелыми рассказами? А может, нет необходимости ограждать младшего Белякова от того, что мы видели и пережили? Может, ему полезно услышать историю комсомольского батальона? И почему, собственно, он не должен знать, о чем в эти минуты думали мы с его отцом?

А думали мы о нашем незабвенном друге Павле Жмурове.

Он вырвался на фронт следом за мной. На войне, к сожалению, не учитываются дружеские чувства и привязанности, иначе наша неразлучная троица оказалась бы вместе.

Всю войну мы пытались объединиться, но не получилось. Следы Павла Жмурова затерялись, а с Володей Беляковым я поддерживал регулярную связь. Он сохранил все мои письма, которые я писал в окопах и блиндажах, в танках и автомашинах, в госпиталях и даже на санитарных носилках... Тогда, в 1961 году, я еще не видел этих писем и даже вроде опасался перечитывать их. Хотя Владимир Иванович уверял, что они вполне заменят мне дневник и будут очень полезны во время работы над книгой.

Вдруг мне пришла счастливая мысль:

- Слушай, Володя, дай почитать мои письма своему Володьке. В них ведь нет ничего такого, что бы ему не полагалось знать.

- Нет! - упрямо мотнул головой мой друг. - Сначала прочти их сам, а там разберемся, что к чему.

- Ну хорошо, - согласился я. - Когда-нибудь я дам тебе, Володька, прочитать книгу о войне... если она будет дописана.

Сын Белякова был явно разочарован.

- Все почему-то думают, что я еще маленький, - с обидой произнес он. А я все понимаю. Все! Вы думаете, дядя Дима, я не мечтаю о такой дружбе, какая была у вас с папой? Думаете, не хочу быть похожим на дядю Пашу Жмурова?

У меня подкатил ком к горлу, тот проклятый ком, который заменяет мужчине слезы.

Паша Жмуров, Паша Жмуров! Вот ты и не погиб. Не погиб не только для меня и для полковника Белякова, но и для его сына Володьки.

Спустя много лет мы узнали, как все случилось.

В бою ты был ранен. Санитары еле уложили тебя на носилки и перевязали раны. А враг приближался.

Ты отбросил санитаров, встал на ноги и твердой походкой вошел к обочине дороги, откуда просматривалась лощина.