Лидия Штерн - Как я свалила из Германии обратно в Россию

– Я думал над этим, – ответил, не раздумывая Флетчер. – Мы дадим объявление в газету. И одновременно будем смотреть похожие объявления со стороны потенциальных кавалеров и отвечать на их запросы или пожелания.

Помолчав, я, не без горечи, сказала:

– Очень сомневаюсь, что найду достойного и любящего партнера вот так просто, по объявлению. Это не мой путь. Тем более ты знаешь… я не совсем свободна… если у меня все еще есть к тебе чувства…

– Я не хочу быть эгоистом, Анна… Если бы я был таковым, то не делал бы тебе подобных предложений и своей помощи в поиске не предлагал. Но мне хочется, чтобы ты жила достойной жизнью. А я дать ее тебе не могу. Ты уже знаешь это.

Я расплакалась.

– Но почему я должна под твоим давлением делать то, к чему моя душа не лежит?

Похоже, Флетчера мои слезы не трогали, реагировал он без эмоций:

– Ты не дочь Рокфеллера, и у тебя нет огромных сбережений. Просто глупо, находясь здесь, не использовать шанс устроить свою жизнь. Подумай, конечно… Если ты будешь против моей идеи, то скажу тебе только одно: езжай в свою Россию, но я больше никогда и ничем помогать тебе не буду! Это мое последнее слово, – четко и жестко произнес Флетчер, как будто читал заранее выученный монолог.

Решительность Генриха даже как-то успокоила меня. Этот человек всегда знал, чего хотел, и его сильную волю было не преодолеть. Да перед ним и горы расступались, не только славянский женский характер!

И, сжав до боли пальцы в кулак, я невольно переняла деловой тон разговора. Я сказала, что, хотя и не верю, будто найду свою любовь по объявлению, все же готова попробовать – чтобы потом не было упреков в мой адрес, что я-де упустила свой шанс и не использовала возможность… Такой ответ удовлетворил Генриха, потому что соответствовал его плану.

На следующий день, подготовив текст к публикации, мы направились в редакцию местной окружной газеты. Флетчер с самодовольным видом, улыбаясь поочередно то мне, то даме за стойкой, диктовал во всеуслышание объявление по поиску партнера. Раньше меня это возмутило бы или, наоборот, развеселило, но теперь, от переживаний последних дней, я как будто потеряла чувствительность. Словно на суде звучали сухие вопросы референта:

– Сколько вам лет? Какого возраста должен быть партнер? А какого роста и телосложения? Или это не писать?.. А тут правильная фраза? – И фрау за стойкой тыкала пальцем в текст Генриха.

Я как будто наблюдала за собой со стороны. И понимала, что больше всего мне, тридцатишестилетней женщине, сейчас хочется провалиться сквозь землю…

Ситуация выглядела так, как будто я, как школьница, пришла – нет, не с другом, а с учителем – подавать какое-то объявление. И учитель этот просто балдел от очередной возможности покрасоваться публично. И вовсе не само объявление, а его презентация интересовали этого «педагога», похожего на павлина, самовлюбленно распустившего яркий, блестящий хвост.

Генрих в очередной раз был бестактным и циничным, снова проявлял свой стиль – националистский, бескомпромиссный. Я знала, что он получает огромное удовольствие от любого выступления, даже такого, как сегодня, – в обыкновенной редакции региональной газеты и при наличии публики в лице одной маленькой женщины за стойкой.

Глава 20

Девятый вал писем. «Wie zwei Kameraden»

На объявление, составленное Флетчером, клюнули ловцы счастья. На мой адрес пришло несметное количество писем. Генрих же, четко придерживаясь своего плана, приносил газеты с объявлениями, выходящие по средам и субботам, и штудировал вместе со мной все тексты, ища подходящую добычу.

Приходя после работы в студенческую коммуналку, Генрих усаживался возле стола на общей кухне и, предусмотрительно расположив между ног мусорное ведро, начинал разбирать редакционную почту. Громко, щедро и смачно он делал всем авторам писем, потенциальным женихам, критические замечания, сознательно отбирая из своего богатого лексикона ехидные, в тонкой шоколадной оболочке цинизма, словечки. Если бы хоть один из немцев, написавших мне, услышал или увидел Генриха, устраивающего мировой суд, и будущую невесту, державшуюся от смеха за живот, он бы ни за какие баранки не пришел ко мне на встречу. Никогда! Потому что такую желчную критику не смог бы вынести ни один европейский мужчина.

Из несметного числа писем (а их пришло около четырехсот) мы с Генрихом отобрали сто двадцать более или менее толковых. Это означало, что в них описывалось чуть больше, чем цвет глаз и волос, и немецкая грамматика держалась в равновесии.

Все остальные письма, особенно если они были короткими и написаны корявым почерком с ошибками в немецком, под безжалостный свист и циничный хохот летели прямиком в урну.

К началу июля 1998 года у меня было намечено сто двадцать встреч с потенциальными партнерами. Контракт в университете заканчивался тридцать первого декабря.

Чаще всего авторы писем проживали в Падерборне и его округе, включая соседний Билефельд. То, что написал каждый из них, свидетельствовало о серьезном интересе претендента и, возможно, положительном шансе на будущее. Во всяком случае, я на это надеялась, приступая к выполнению такого непростого задания…

Какое-то время спустя я узнала правду о супруге Генриха: в молодом возрасте, после рождения дочери, ей был поставлен диагноз «рак груди». Затем последовали несколько тяжелых для любой женщины операций – удаление груди и матки. После этого муж не смог больше иметь с ней интимных отношений и измены оправдывал «естественной необходимостью». Свой брак Флетчер называл «wie zwei Kameraden» («как два товарища»)…

Я неожиданно поняла состояние этой женщины, то, как она наверняка от всего этого страдает. Будучи симпатичной в юности, супруга Генриха превратилась в угрюмую состарившуюся от страданий дряхлеющую женщину.

Узнав эту историю, я на какое-то время охладела к Флетчеру, и мы даже серьезно поссорились. А может быть, это был просто кризис в отношениях.

Я знала, что Генрих меня любит и ценит. Но при этом хорошо себя контролирует. Потому что у расчетливого и серьезного немца не принято говорить о чувствах, если он эти самые чувства не может подкрепить поступками – разумеется, если он не последний негодяй и считается с чувствами любящей его женщины, не обещая ей невозможного. Ему понятно, что эти отношения не будут вечными. А устраивает ли это женщину, пусть она решает сама.

Свой статус женатого мужчины, при полном отсутствии семейного счастья, Флетчер считал если не героическим, то, по крайней мере, весьма благородным. Да, он счел бы неправильным и даже подлым разводиться с женой, но мне казалось, что Генриха больше беспокоила его репутация в обществе, а не задетые чувства оставленной женщины. Супруга знала о его изменах, как и уже взрослая дочь, упрекавшая за это отца.