Вера Пирожкова - Потерянное поколение. Воспоминания о детстве и юности

Вера Пирожкова

Потерянное поколение

Воспоминания о детстве и юности

Мы дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего.

Вступление

До сих пор в эмиграции печатались большей частью воспоминания людей, детство которых прошло еще в дореволюционное время. Воспоминания же из советской эпохи повествуют преимущественно не о детстве, а о переживаниях взрослых и большей частью предельно страшных: тюрьмы, лагеря.

В самом деле, люди, родившиеся после революции, как будто бы еще слишком молоды для воспоминаний детства. Картины детства особенно живо встают перед глазами совсем старых людей. Чем старше человек, тем яснее он видит далекое прошлое. Но все же родившиеся вскоре после революции начинают приближаться или уже перешагнули за половину седьмого десятка своей жизни, а не всем дано долголетие. Не настало ли время попытаться показать, какую печать российская катастрофа наложила на тех, кто увидел свет Божий после ее свершений. Когда в Пскове 1 мая и 7 ноября я проходила со школьной демонстрацией по площади Жертв Революции, когда дети пели «Вы жертвою пали…» и знамена склонялись перед памятником, я всегда думала о жертвах противоположной стороны.

Прежде на мной площади был Сенной рынок. В революцию же площадь стала лобным местом. В хаосе гражданской войны Псков не раз переходил из рук в руки. Дом, где тогда жили мои родители, выходил окнами на эту площадь. Псков побывал в руках не только регулярной армии Юденича, но и в руках отряда Балаховича, отбившегося от армии и впоследствии расформированного Юденичем. Балахович устраивал себе увеселение в публичном повешении партизан или тех, кого принимал за партизан. Этим жертвам и стоял потом на площади памятник. Их было немного, но то, что творил Балахович, было отвратительно и обращало на себя всеобщее внимание. Тогда в доме, где жили мои родители, тяжелые шторы на окнах были весь день опущены.

Когда город занимали красные, новые господа на той же площади под прикрытием ночи расстреливали людей… Мои родители не могли спать, содрогаясь от залпов. Красные убили несравненно больше людей, чем Балахович, но знало об этом гораздо меньшее число жителей. К утру трупы расстрелянных убирались, кровь, сколько возможно, заметали. По городу ходили слухи о количестве жертв, но это были лишь слухи.

Вот в одну из таких ночей, после очередного залпа, в двери дома моих родителей кто-то робко постучал. Отец открыл дверь и отшатнулся: в дверях стоял залитый кровью молодой человек. «Александр Васильевич, — сказал он, — не узнаете меня? Меня только что расстреляли». То был один из бывших учеников моего отца по Псковскому реальному училищу. В темноте ему удалось упасть на землю до залпа, и на него свалились действительно расстрелянные, так что кровь, покрывавшая его, была кровью других, сам он не был даже ранен. Расстреливавшая команда уходила, а через короткое время приходили те, которые увозили тела и зарывали их за городом. Этим моментом молодой человек воспользовался, вылез из-под тел расстрелянных и пришел к моему отцу. Его, конечно, спрятали, и он смог спастись.

Когда это происходило, меня еще не было на свете, но я так часто слышала этот рассказ от моих родителей, что, шагая по площади во время демонстрации, ясно представляла себе этого «расстрелянного» и в душе поминала его менее счастливых товарищей. Так советская ложь с детства стояла перед моими глазами в прочно запечатлевшемся образе облитого кровью человека. С детства я видела не только оболочку, но и то, что было под ней.

Повторяется не только история в больших масштабах, повторяются жизненные ситуации отдельных людей и семей. В конце июня 1941 года в двери нашей квартиры, уже совсем в другом месте города, раздался звонок. Молодой человек, стоявший у дверей, к счастью, имел совсем нормальный вид, но ситуация все же была аналогичная. Это был студент псковского педвуза, открытого в 1934 году, где мой отец читал высшую алгебру. «Александр Васильевич, — сказал он, — нам, студентам, дали какие-то старые винтовки и так, в гражданской одежде, послали навстречу наступающим немцам. Я бросил винтовку и сбежал не из трусости, а потому, что не хочу воевать за советскую власть. Спрячьте меня». Мой отец, конечно, никогда не высказывал открыто своих убеждений, это было бы самоубийственно, но студенты, которые его очень любили, и без слов знали, «чем он дышит». Этот студент пришел к нам с полным доверием и не ошибся.

Часть первая

Семья

Отец

Наряду со Псковом и Петербургом, о котором еще будет речь, в мои воспоминания детства вплетается Смоленск, особенно его прекрасный собор. Если я во сне ехала в Россию, то обычно ехала в мой любимый Петербург. Но иногда — в Смоленск, к тете, одной их четырех.

Семья, из которой вышел мой отец, была большая: четыре брата и четыре сестры. Дедушка мой был мелким служащим. Все четыре брата окончили Петербургский университет по математическому факультету и одна из сестер окончила Высшие женские курсы, тоже по математике. Территориально ближе к Смоленску, где жили семья, была Москва. Отчего старший брат, Михаил Васильевич, который был на 12 лет старше моего отца, поехал в Петербург, я не знаю. За ним последовала его сестра Мария Васильевна, на два года младше старшего брата. Учиться им было нелегко, но возможно. Оба прирабатывали частными уроками. Следующие братья ехали в Петербург по традиции и потому, что могли рассчитывать на помощь старшего брата. Мой отец был вторым сыном. Между старшим братом и ним родились четыре девочки.

Михаил Васильевич Пирожков вошел в русскую литературу своей издательской деятельностью. Издательство, основанное им, было небольшое, но претенциозное: он издавал только хорошую литературу, имел лицензию на первое полное издание сочинений Мережковского и других писателей. Издавал он и журнал П. Струве (когда последний отошел от марксизма), и С. Франка «Полярная звезда». С. Франк упоминает об этом в своей биографии П. Струве. Такая установка в издательском деле принести капитал не могла, и издательство дяди в конце концов прогорело. Он стал снова преподавателем математики. Кроме того, он делал переводы с французского. Я теперь уже не помню, в каком советском издании я читала насмешку над русским интеллигентом, у которого на книжной полке стоит непременно «томик Бертрана в переводе Пирожкова», но мой дядя действительно первым перевел Бертрана на русский язык. Разорение его издательства спасло ему жизнь в революцию. В 30-х годах до него бы добрались, но он скончался в 1929 году 62-х лет от роду. Мой отец много про него рассказывал, но я его не помню, хотя, вероятно, маленьким ребенком видела.