Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Чего было больше в этом «этюде» – юношеского озорства, протеста против инерционной погони за дефицитом, к концу 1960-х уже захватывающей городские улицы, или насмешки над сценической условностью, которая так легко перерастает в реальный абсурд? Студийцы, очарованные обаятельным «Тусиным сыном», предпочитали об этом не думать. Их отношение к Дворжецкому, сперва настороженное и внимательное – высоковат… лысоват… одет не по-здешнему… непривычно говорит, непривычно себя ведет… – быстро сменилось восторженным обожанием, и выпускницы студии 1967 года в один голос называли Владислава душой компании, заводилой всех розыгрышей, девичьим кумиром и неистощимым на выдумки хохмачом.
3
Вообще атмосфера в студии сложилась хорошая, дружеская. Активно шли занятия и репетиции: студийцы готовили и самостоятельные спектакли, и постановки под руководством мастеров, и отдельные сцены из мировой классики. Нельзя сказать, чтобы Дворжецкий как-то особенно выделялся в этих работах. Отвечая на позднейшие вопросы корреспондентов: «Как Владислав Дворжецкий выглядел на сцене?» – прежние однокашники пожимали плечами: да, кажется, как все мы… Иногда ему доставались острые, характерные роли: профессор Хиггинс в «Пигмалионе» Б. Шоу (сцена игралась в паре с Людмилой Шевченко – Элизой), Вершинин в «Трех сестрах» Чехова; сказывалось то, что Дворжецкий выглядел старше своих лет, оттого ему и удавались возрастные герои, иногда попадались проходные образы и персонажи. Однако работа шла, и на театральную карьеру после окончания студии Владислав возлагал некоторые надежды.
Набрал скорость, разогнался и пролетел последний год перед выпуском. Студийцами были подготовлены несколько дипломных спектаклей, в том числе героический – «Бранденбургские ворота» по пьесе М. Светлова и комедийный – «Чудеса в полдень» по пьесе Г. Мамлина. С «Чудесами…», в которых Дворжецкий играл роль некоего Прялкина, старика-браконьера, летом 1966 и 1967 годов студийцы с первыми своими гастролями исколесили все пионерские лагеря Прииртышья. Пионеры встречали артистов с восторгом, особенно, как вспоминают очевидцы, «прикипая» к Дворжецкому: его любили дети, и он всегда умел их развлечь, то придумывая незамысловатую общую игру, то собирая ребят у костра, то уводя их с собой на рыбалку. Сам он обучился тонкостям рыбной ловли еще на Сахалине и мог интересно рассказывать про рыб, их породы, «характеры» и повадки (потом этот опыт отзовется в экскурсиях капитана Немо по «Наутилусу», в любовных рассказах о подводном мире и его обитателях). Дети были в восторге, да и взрослые признавали, что в этих походах Дворжецкий был на высоте: умел плести и ставить сети, разводить огонь, а еще – это было совсем необычно – вязать. Некоторые приятели говорили, что этому Владислав научился у мамы, другие – у бабушки, третьи – у первой жены Альбины, вышедшей из простой домовитой семьи и умевшей с ловкостью избегать сахалинского дефицита: что из одежды там можно было достать? А быть красивой, конечно, хотелось… Как бы то ни было, в 1960-е годы Дворжецкий уже «обвязывал» всю студию: мог связать и шарф, и красивое платье, и модный «хемингуэевский» свитер. В поездках свитера были незаменимы – ночевали-то в палатках на берегу! И как долго потом, в течение десятилетий, вспоминали об этой юной походной романтике: ночной туман над Иртышом, уха из котелка, подогретое на костре красное вино. Поздно вечером все сидят у костра, звенят струны неизменной в те годы гитары. Поют входящих в моду бардов – А. Городницкого, Ю. Визбора, может быть, Б. Окуджаву…
Жена, как говорится, найдет себе другого,
Какого, никакого, как ты – не дорогого.
А дальняя дорога дана тебе судьбой,
Как матушкины слезы, всегда она с тобой.
Особенно много песен знает студийка Светлана Пиляева – совсем юная, тоненькая и удивительно красивая. К моменту окончания студии Дворжецкого связывали с ней уже очень близкие отношения. «По высокому, обаятельному Дворжецкому сохли все девчонки студии, а он… вот… выбрал ее», – не переставали удивляться друзья. Сама Пиляева вспоминает, что их роман с Дворжецким начался первой же «студийной» осенью – когда казавшийся ей почти пожилым человеком светловолосый, «с глазами как у морской рыбы» сын преподавательницы по танцу неожиданно позвал ее на свидание. Светлана приехала в Омск издалека, фамилия «Дворжецкий» ни о чем ей не говорила, и предложением она не заинтересовалась – пришла на свидание с мамой по пути на городской рынок за валенками. Близилась сибирская зима, и приобретение валенок представлялось ей несравненно более важной задачей, чем посещение кафе-мороженого с молодым человеком… Возможно, именно эта насмешливая непосредственность и привлекла к ней Дворжецкого, а возможно, ему было дорого то, что, в отличие от прочих студиек, видевших в нем прежде всего сына знаменитого в городе артиста и обожаемой девочками-танцовщицами балерины, Светлана пыталась понять и оценить в первую очередь его самого.
Одна из немногих, она безоговорочно и крепко поверила в его актерский талант. В то время как Таисия Рэй от артистического студенчества Владислава хотела только одного – чтобы он оставался при ней, в Омске; в то время как Вацлав Дворжецкий использовал любую возможность, чтобы отговорить своего старшего сына от актерской карьеры[53]; в то время как остальные студийцы были заняты собственным творческим поиском и мало оглядывались друг на друга (и это можно понять)… Так вот, в это время Светлана Пиляева с искренним увлечением следила за тем, что делает Дворжецкий на сцене, и отмечала его удачи радостнее, чем свои. Л. Шевченко вспоминала о готовности Светланы участвовать в театральных экспериментах молодого актера: во время все тех же иртышских гастролей Дворжецкий, Пиляева и увлеченный поэзией Блока студиец В. Вершинин собирались на берегу, репетируя пьесу Вершинина о воскресении Христа и скрывая свои занятия от прочих студийцев. (Думается, символизм с его недоговоренностью, с его восхождением в бесконечность оказался Дворжецкому близок: не случайна его увлеченность творчеством А. Тарковского, среди советских режиссеров – самого безусловного символиста.) Светлане была понятна вечная тяга Дворжецкого к поиску, к испытанию себя – в новых образах, в новых ролях… Среди сыгранного им к 1967 году она особенно ценила роль капитана Шипова в «Бранденбургских воротах» – роль вовсе не комедийную, а скорее трагическую,
