Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Чтобы быть беспристрастным и правдивым, расскажу и о происшествиях в саратовском имении моей матери селе Ахмете, связанных с освобождением крестьян. Там от владельцев распоряжались, если не ошибаюсь, наш семейный друг и заведующий делами тети Лели Всеволожской Павел Николаевич Сальков, бывший правовед, и мировой посредник Александр Александрович Певцов. В Ахмете владельцы настаивали, чтобы крестьяне шли на выкуп и получали большой надел. Крестьяне не хотели выкупа и предпочитали так называемый сиротский надел по три четверти десятины за ревизскую душу. В Ахмете были какие-то беспорядки или вернее пассивное упорство крестьян. Но почему-то были вызваны солдаты, и мужичков порядочное количество посекли. Не слыхал, чтобы было какое-либо жестокое наказание, ибо всегда после об этом слыхал и от управляющих и от самих крестьян Ахметы рассказы в тоне скорее юмористическом. Крестьяне, однако, отстояли свою позицию, конечно же, к своей выгоде и получили даровой сиротский надел.
Не раз потом слышал об этом сожаления от крестьян и разговоры в таком роде: «мало стариков тогда пороли, вишь, какую глупость для нас устроили, вместо полного получили сиротский надел». Вероятно, у крестьян уже тогда были слухи, что и без выкупа они получат землю даром.
Все наши крестьяне, как олсуфьевские, уже задолго до эмансипации были на оброке, а не на барщине. Для саратовских крестьян, таким образом, освобождение более почувствовалось в смысле экономического ущерба отнятия от них земли, чем в смысле выгоды получения гражданской свободы. 30–40 лет спустя после освобождения я часто слышал от ахметстких крестьян воспоминания об этом событии в тоне упрека: «с тех пор как вся земля от нас отошла».
Спрашивая себя, как могла моя гуманная, прогрессивная, либеральная мать допустить, чтобы была экзекуция в ее имении, я отвечаю себе так, что в то время, в самом начале 60-х годов, совсем молодая женщина (ей было тогда 26–27 лет) была еще в своей первоначальной полосе счастливой жены и матери четверых маленьких детей, красивой и блестящей светской дамой традиционно-консервативного круга понятий и взглядов. «Идеи» и «направления» еще не появились на жизненной сцене нашей семьи.
Кроме того, несомненно, мать моя тогда, еще меньше чем после, интересовалась хозяйством, и все эти дела материального устроения тогда всецело предоставила своему мужу, т. е. моему отцу. Отец же мой и по воспитанию своему и так сказать по природе своей всегда был консервативного, умеренного склада мыслей, меньше всего был «народником» в смысле идеализации русского крестьянства, никогда не умел, да и не любил «возиться» с мужиками, и всегда относился к ним с большой критикой, даже со значительным пренебрежением. Он был совсем не жаден, очень бескорыстен, но был убежденный хозяин-собственник. Он до старости любил агрономию и деревню, целые дни проводил в поле на работах, но всегда возмущался русским мужицким «коммунизмом» — т. е. распущенностью, потравам, ломанием изгородей и вообще мужицким неуважением к «чужой» собственности.
Однако крестьяне московские по всей далекой округе глубоко уважали отца за его молчаливую скромность, за его наружную строгость, за его горячую, неустанную любовь к земледелию, лесоводству и вообще к сельскому хозяйству, за его личное трудолюбие в этом деле. Мужиков поражало, что он любил иногда, например, в риге сам брать метлу и подметать зерно, а главное — любили и уважали его за его суровую (на вид) прямоту и бесхитростную правду и простоту душевную. Деревенский наш священник на погребении 68-летнего отца моего оттенил в своем слове две черты отца: его скромность во мнении о себе и его простоту душевную. Батюшка применил к покойнику текст: «се воистину был израильтянин, в нем не было никакого лукавства».
Служба отца
Так вот, отец в ту почти еще николаевскую, военно-казарменную для него эпоху был, конечно, не либеральных воззрений. Посылаемый не раз в эти годы своей службы в свите по рекрутским наборам в разные губернские города, где он, кажется, очень был фетируем[59] местным обществом и веселился (Кострома), после эмансипации был послан в западные польские губернии для введения уставных грамот.
Я почти никогда не слыхал об этом рассказов отца, тем более матери, которой были бы особенно болезненны такие рассказы по ее направлению. Но в этих губерниях были какие-то беспорядки и приходилось немало наказывать крестьян. Отец, помню, говорил, что он предоставлял это дело какому-то своему помощнику из армейских полковников или из полицейских, не умею сказать. Отец говорил, за эти наказания он попал в герценский «Колокол». В издании Сытина к юбилею 50-летия освобождения я тоже встретил имя отца с осуждением за порки.
Не берусь судить, как было дело. Знаю, что отец вообще не умел разбираться с мужиками; вообще человек терпеливый и добросовестный, он мне сам признавался, что никогда у него не хватало терпения говорить с мужиками про их мужицкие дела и проекты. Совершенно допускаю, что отец и в этом порученном ему деле доверился (как всегда доверялся он управляющим) окружающей его свите, которая, возможно, была и груба и даже жестока к мужикам. Чтоб судить дело, надо знать его близко и не решать его по журнально-либеральному трафарету. Может быть, пороли в меру следуемого. Помнится, что отец получил благодарность Государя Александра II за командировку, благодарность Царя-Освободителя крестьян.
К началу 60-х годов прошлого столетия, ко времени, когда я появляюсь на свет в Петербурге по Фонтанке в доме номер 14 против Инженерного замка, положение нашей семьи было таково. Отец мой никакой определенно должности не занимал, был флигель-адъютантом и имел уже чин полковника. Он часто бывал в отпусках по командировкам.
Мать моя была молодая красивая женщина, любившая свет, двор, туалеты и выезды. Детьми своими маленькими она немного занималась. Мы предоставлены были нашим любимым нянюшкам и гувернантке старших, Марии Антоновне Монастье [Monastier][60]. Мать моя еще невестой получила шифр фрейлины двух Императриц. Императрица Мария Александровна глубоко чтила память дедушки и очень милостива была к семье Олсуфьевых. Отец мой, скромный, добросовестный в службе, был любим Императором Александром II гораздо более, чем старший брат его Алексей, который был адъютантом великого князя Николая Николаевича.
Бабушка, ее дочери, дядя Алексей занимали все этажи дома Олсуфьевых. Из родственников моей матери большинство жило в Москве, но в Петербурге зато был блестящий дядюшка министр Горчаков и двое его сыновей Миша и Костя. Костя знаменитый красавец. Старый Горчаков благоволил к своей красивой и умной племяннице, и мамá довольно часто к
