Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Я много-мало, сам прочел страниц 20–30 из Подъячева. Я не составил себе своего суждения об его писательском таланте. По тем отрывкам, которые я читал, Подъячев, вероятно, принадлежал к «подмаксимовцам» то есть к школе Максима Горького. Он, конечно, безпринципно-цинично учительного направления. Толкаясь всю жизнь по пьяному делу, странствуя, наблюдая, он усвоил приемы, манеру, язык, направление, принятые в современных ему беллетристических журналах. Думаю, что он писатель-фотограф. Талант его это маленький портативный кодак, которым он навострился делать моментальные снимки с таких людей и с таких положений, которые не всякому «приличному» человеку удастся видеть и наблюдать. Таковы мои предположения. А мне бы очень хотелось прочесть все сочинения нашего непризнанного у себя в отечестве писателя села Никольского-Обольянинова, Горушки то ж.
Для меня карьера и слава Сементия представляет загадку, ибо, как бы я или вы не относились к таланту Подъячева, он, несомненно, сделал блестящую карьеру, которая, не будь он пьяница, дала бы ему возможность собрать немалые деньги; приобрел бы он и «славу». Вот и объясните себе эту загадку.
Или прав Толстой, когда, как мне казалось, в шутку говаривал, что всякий может стать писателем, только начните писать, совершенствуетесь и станете хорошим писателем. Никаких специальных талантов нет. Наполеон, если бы занялся писательством, стал бы великим писателем, и наоборот, великий писатель мог бы стать полководцем. Так говаривал Л.Н. Толстой. О Подъячеве теперь уже говорят и И.Ф. Наживин[55] и сам Горький как о достойном коллеге. В одной из своих брошюрок о русской революции Наживин, говоря о переломе в настроении русской интеллигенции, и обращении ее к религии, ссылается на Подъячева, который собирается поступить в монахи. Познакомившись с Наживиным по беженству из Новороссийска в Белград (в 1920 г.) и прочтя эту фразу в его брошюре, я должен сознаться, не мог удержаться от смеху и пояснил Наживину, как на родине Подъячева к нему все относились. Что там не удивились бы, если бы он в пьянстве куда угодно поступил бы.
Недавно, в январе 1924 года, я прочел из «советских» газет, что Подъячев считается у большевиков одним из знаменитостей русской литературы, что не мешает бедному старому «Сементию лежать без средств, покинутым всеми в больнице»[56].
Вторая тетрадь
Освобождение крестьян
1 февраля н. ст. 1923 года «Klein Wartenstein» bei Gloggnitz Nieder Oesterreih [«Кляйн-Вартенштайн» близ Глогница, Нижняя Австрия] Имение кузины Маши Васильчиковой{19}
Какую службу нес мой отец с женитьбы (10 окт. 1856 г.) по время моего рождения (2 окт. 1862 г.) — не отдаю себе хорошо отчета. Я полагаю, что он просто был в свите и не нес никаких прямых обязанностей. Надо думать, он был занят разделом имения после смерти дедушки с братьями и выделом сестер, (каждая из них получила 150 тыс. рублей в приданое, кроме, конечно, вещей и брильянтов), разделом имения моей матери с ее сестрой Еленой Михайловной Всеволожской и принятием этих имений в свое заведывание. Мать моя по разделу с сестрой получила в разных губерниях 18 тыс. десятин земли. Главное имение ее было саратовское село Ахмет и деревня Студенка на Волге в 60 верстах ниже Саратова[57], около 10 тыс. десятин и деревня Бобровка в [Камышинском] уезде, потом проданное. Имение это, жалованное Императором Павлом grand-oncle'ю [двоюродному деду] моей матери Петру Хрисанфовичу Обольянинову. Императором Павлом было пожаловано Обольянинову думаю, до 40 тыс. десятин земли в Саратовской губернии. Треть досталась моей матери, треть сестре ее и треть отошла в другую линию сестры Петра Хрисанфовича, замужем за Симоновым.
Племянник П.Х. Обольянинова Симонов (Александр) был женат на Кожиной, которую старухой я еще помню в детстве, у них был дом на Большой Никитской против Большого Вознесения, рядом с пожарной частью. У старухи Симоновой были две дочери: Екатерина Прещенцова и Наталия Александровна Чебышева, троюродная сестра моей матери. Бабушка их по матери Кожина была сестрою знаменитого министра двора светлейшего князя Петра Михайловича Волконского. Как мать моя дорожила своим родством и старалась поддерживать свои отношения со своим родным дядей канцлером князем А.М. Горчаковым, так тетушка Прешенцева любила при случае помянуть, что ее grand-oncle был князь Петр Михайлович Волконский. Таким образом, троюродные тетушки мои Прешенцева и Чебышева приходились троюродными сестрами всех светлейших Волконских — Петру Григорьевичу, Елизавете Григорьевне и другим. Но, кажется, отношения их богатых, но провинциальных московских кузин с блестящими и, надо сказать, высококультурными Волконскими мало поддерживались. Впрочем, умная тетушка наша Екатерина Александровна Прешенцева была дружна с прекрасной Еленой Сергеевной Рахмановой, рожденной Волконской.
Кроме саратовских имений у моей матери были имения в Псковской губ. (с. Купели, с. Котельня и другие). Некоторые из них, по-видимому, перешли к Обольяниновым из рода Философовых. Известный адмирал, Андреевский кавалер Философов как-то был нам родственник — кажется, прапрабабушка моя Обольянинова была сестрой адмирала (?)[58]. Затем — подмосковное наше родное и милое Никольское-Обольяниново, которое я признаю своею родиной по длительным впечатлениям раннего детства и всех периодов моей жизни, и еще у них было подмосковное Головино, потом проданное. В детстве моя мать жила больше в Головине, чем в Никольском.
Здесь будет, кстати сказать, что все крестьяне, принадлежавшие моей матери, после освобождения пошли на выкуп и получили все свои земли даром, ибо мать отказалась от выкупных платежей. Это было уже сделано в конце 60-х годов, на моей памяти, — несомненно, под влиянием либерально-демократических течений, которые уже захватили мою мать. Я помню, как в Петербург приезжали к моей матери выборные от псковских имений благодарить за пожертвованную землю. Это в то время считалось поступком левого направления и, конечно, осуждалось консервативными кругами. В какой-то книжке о крестьянском хозяйстве, значительно позже вышедшей, упоминалось о крестьянах графине Олсуфьевой, получивших земли даром, в том смысле, что дар этот не пошел им
