Одиссея Тонино - Тонино Гуэрра
Я понял, что тишиной можно дышать. И, сам того не замечая, надолго погружаешься в покой.
Вот уже несколько дней, как Ремоне собирал старые фотографии родственников. Некоторые из них так и остались стоять за стеклянными дверцами буфета. Когда все еще жили вместе, фотографии были аккуратно разложены по ящикам домашней мебели. Целую ночь он рвал все эти фотографии. Лица, запечатленные на них, давно его раздражали. Он не желал ничьего общества. Ему хватало двенадцати котов, брошенных бедными обитателями соседних домов. Он спустился к ручью, где застыли каменные глыбы. И выбросил туда разорванную в клочья бумагу. Заметил Женщину, которая в ручье набирала воду, придя несколько раньше.
В определенные часы закату трудно сохранять яркость своих последних вспышек, им не на что опереться. Я сидел на камне перед стеной, внутри разрушенного дома без крыши. Смотрел на эти безжизненные отблески, которые поднимались снизу, обнажая осыпающуюся штукатурку. Свет удивительной прозрачности постепенно позволял увидеть грязно-зеленую краску стены. На моих глазах развалины домишек высвечивались, становясь прозрачными. Бледная ясность сумерек долго сопротивляется пепельной пыли вечера, которая пробует ее уничтожить. Она отрывается внезапно от стен и улетает, становясь темными страницами ночи. В воздухе тут же угасает птичий гомон. Но живут другие звуки. Они отзываются в горах, доносясь с дороги на Сансеполькро.
Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доходили шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером к концу лета. Было жарко, и свет омывал очертания окружавших нас гор. Донесся шум дождя, который шел где-то возле Зугдиди за сотню километров отсюда. Какими тропами бежали звуки, чтобы добраться до маленького ущелья? Столетний грузин, который жил на самом краю оврага, поведал, что сюда доносится не только гул шторма с Черного моря, но и волны тишины, что царит перед заснеженными лесами. Немногие исследователи этого странного явления обнаружили извилистую трещину. Она тянулась от ущелья, соединяясь с другими, через весь горный хребет, до чайных плантаций у самого моря. Словом, это инструмент, лучше назвать его каменной музыкальной шкатулкой, поросшей влажной вечнозеленой травой.
Рано или поздно я хочу сделать признание: стараюсь найти не только свое детство, но, прежде всего, детство мира. Не знаю отчего, но когда я добрался до края долины, чтобы увидеть руины «Дворца Монахов», так называют теперь старую обитель, память выплеснула на развалины монастыря образы Берлина, который превратился к концу войны в улей с пустыми сотами. И тотчас же на меня обрушились отрывочные воспоминания о больших городах, которые я посетил. Окраины с обшарпанными зданиями. Длинные ряды двухэтажных домов и каркасы трамваев, сто раз перекрашенные, с номерами, обозначенными по старинке. Мусорные баки, обломки дерева, остановленные фабрики с печными трубами, покрытыми ржавыми листами жести, питейные заведения со складными деревянными стульями. Кофейные чашки без ручек, чугунные колонны, кривые ограды, люди, которые гортанно выкрикивают слова. Болезни, вышедшие из моды, например, человек с зобом. Помпезные здания, распухшие от лепных украшений на окнах, источающих скуку. Не будучи в моде, они обваливаются, теряя каждый день по кусочку. Дух большого города ощущается, когда в нем остаются еще неизлеченные места. Быть может, они и не станут здоровыми. Именно туда я устремлял свои глаза. Районы, где живут люди с врожденным равнодушием к любым новшествам и благополучию. Обычно из трясины этих районов приходит к тебе ощущение, что именно здесь сплетается порочный узел.
Меня совратил Нью-Йорк, потому что в нем есть обветшалые окраины, которые освещались всего несколько лет назад газовыми фонарями, и облезлые многоэтажки, где живут пуэрториканцы. В таких кварталах пространство сжалось, а время растянулось от скуки и отчаяния. По-иному, нежели в богатых кварталах, где пространство расширяется, а время сжимается.
Лавина беспорядочных образов, хлынувшая на руины монастыря, вскоре иссякла. Я шел по рассыпанным камням и прогнившим балкам, пока не наткнулся на яму, куда бросили спрессованные шары из бумаги. Их было штук сорок, и я никак не мог понять, для чего они нужны. Взял один из них и показал его старому разносчику. Он сказал мне, что ими растапливали печи, как углем в последний год войны, когда монастырь был действующим и прятал беженцев. Эти шары делали из бумажных отходов, выброшенных писем, а часто и из важных документов, украденных из библиотеки монастыря. Не знаю почему, я подумал, что внутри шара, который держал в руках, было письмо от моей жены. Тогда я разворошил этот спресованный комок бумаги сплошь исписанный от руки счетами. Бумага, ставшая словами и цифрами.
Три дня мы не обмолвились ни словом —
На то свои причины были.
И все ж едой она мою тарелку наполняла,
А я съедал с понурой головой.
В постели, отвернувшись, спали,
Пока однажды утром наши руки
Не встретились случайно на спине собаки.
Ремоне провел почти весь день в поисках тряпья, которое прежние жители выбрасывали в канаву. Туда во время дождя и гроз выплескивалась накопившаяся в листьях вода, как из ложек. Когда Ремоне находил лоскуты старой одежды, срывал с нее пуговицы. Он их собирал и выкладывал в ряд на стенной полке в своей комнатке — специально отведенное для сна пространство под деревянной лестницей. Она шла к потолку лишь для того, чтобы держать на своих ступеньках башмаки, с налипшими на них комьями грязи, кучи бумаги и ржавые консервные банки. Ремоне нравились больше всего чуть пожелтевшие костяные пуговицы, которые когда-то использовались для нижнего белья. Его мама в детстве давала ему в руки длинную нитку, по которой пускала пуговичку взад-вперед, и так он проводил время. В один прекрасный день Ремоне порвал нитку и проглотил пуговичку.
Запах лимона сопровождал Женщину до ручья, где валуны наполовину погружены в воду. Ей хотелось избавиться от дурных мыслей. Ни в ее поступках, ни в поведении не было ничего постыдного. Сохраняя верность мужу, ей не удавалось, однако, избавиться от фривольных игр воображения. Она была пленницей мысленного непослушания, приносившего ей слабое утешение, но уводящего от реальной жизни. Теперь в ней проснулось желание рабства и всецелого подчинения вере. В эти дни она была счастлива, стоя на коленях перед полем травы «Луиза», которое своим ароматом вселяло в нее спокойствие и защищенность.
Однажды утром Женщина остановилась возле меня. Я издалека смотрел, как она молилась. Без сомнения, она была хороша собой. Однако во всей ее фигуре не было и
