Яцек Вильчур - На небо сразу не попасть

С того дня Гжеся было в камере не слышно. Лежал целыми днями на своём сеннике, и ничто его не волновало. Не съедал даже своей пайки хлеба. Чувствовал, что дела его плохи, но об этом не говорил никому из знакомых, кроме одного.

Через несколько минут после отбытия эсэсовского фургона нам в камеру принесли суп. Охранник, который следил за раздачей супа, сказал коменданту камеры, что у заключённых сейчас во дворе отобрали посуду и одеяла, потом приказали им раздеваться до белья и впихнули в машину.

Охранник говорил, что из заключённых только один Гжесь плакал и просил присутствующих во дворе охранников сообщить семье.

В тюрьме с нами вместе сидят украинцы, и бьют их так же, как и нас. Например, Николай Сыцай является националистом, но, несмотря на это, во время тринадцатимесячного следствия его избивали несколько десятков раз. Ему выбили пару зубов, сломали обе руки, отбили почки. Николай уже не верит немцам. Он бледен лицом, говорит очень тихо и только о еде.

Николай говорит нам, что пойдёт на пески, потому что у него дело, связанное с оружием. Брат Николая служил в украинской полиции, и они вдвоём убили человека. Николай утверждал, что били палками, но немцы нашли в теле убитого несколько отверстий от пистолетных пуль.

Сегодня студент-заключённый ударил в лицо охранника, который ему сказал «курва твоя мать». Заключённого поместили в карцер, а после этого охранники пошли его бить. Пошмецюх сказал, что студента расквасили «на аминь». Его уже даже не возвращали в камеру, а сразу отвезли в больницу.

Начальник тюрьмы сказал, что в тюрьме охранники всегда правы, а вместо Священного Писания существует свод тюремных правил. Нам дали понять, что за «вяканье» на охранника заключённый пойдёт в карцер и получит 25 плетей по голой заднице. Заключённый, который ударит охранника, будет записан на эшелон в концлагерь.

Теперь уже, наверное, никто из заключённых не ударит охранника.

Сегодня, как обычно, вывели нас на прогулку по цементному тюремному двору. Мы сделали уже пятый или шестой круг, когда из тюремной канцелярии вышли два человека. Один — работник администрации, а второй — в чёрной форме украинского полицейского. Гражданский держал в руке какую-то карточку и громко вызвал меня по фамилии. Я был уверен, что это уже конец. Видимо, полицейский особый суд вынес приговор и прислали украинца, чтобы меня забрать. Комендант камеры задержал голову гуляющей колонны и спросил меня, почему я не выхожу. Я сказал, что не спешу на пески. В ответ на это подошёл украинский полицейский и сказал мне, смеясь, что принёс для меня освобождение. Я ему не верил, потому что кто ж видел, чтобы полицейский в чёрной форме приносил освобождение?

В тюремной камере хранения тщательно проверили мою личность, и начальник вытащил большой бумажный кулёк, на котором чернилами была написана моя фамилия. Высыпал содержимое кулька на стол и велел мне вспомнить, всё ли это, что у меня было в день ареста. Мне отдали портфель с фотографиями отца и Юлика, молитвенную книжечку и электрическую лампочку. Начальник тюрьмы спросил меня, нет ли у меня замечаний насчёт состояния моих вещей, сданных на хранение.

Да глупый же вопрос! А если бы были, то как бы это мне помогло?

Начальник сказал, что я свободен и что немецкая власть даёт мне шанс начать новую жизнь. Пока должен вернуться в камеру, а тем временем канцелярия уладит формальности, связанные с моим выходом на свет. В камере меня обступили сокамерники и спрашивали, что было внизу. Сказал им, что, возможно, это враньё, потому что за уничтожение вагонов идут на пески. Комендант Борецкий пояснил мне, что от тюремного охранника знает про какую-то частичную амнистию и что в первую очередь под неё подпадают украинцы и несовершеннолетние заключённые поляки.

Мои приятели дали мне записки и адреса своих семей, у которых я мог бы остановиться. Комендант дал мне сапоги, потому что на воле нельзя ходить босиком. Все меня целовали, а комендант сказал: «Помни, больше сюда не приходи». Поскольку я не верил немцам, что меня действительно выпускают на свободу, то мы договорились, что после выхода перейду за тюремную стену со стороны улицы Яховича и помашу в сторону окон своей камеры. Точно в полдень охранник открыл дверь камеры и приказал мне выходить. В канцелярии мне дали Eintlassungsshein (карту освобождения) и сопроводили до выхода. Пока шли через оба внутренних двора, я ничего не слышал. Однако, когда дошёл до главных ворот, услышал сразу все отголоски города. Постовой открыл ворота и сказал мне идти.

Тут же, за воротами, стояли люди с передачами для заключённых. Все уставились на меня, как на нечто, заслуживающее исключительного внимания. Я не знал, что их так заинтересовало, потому что давно уже себя не видел. В тюрьме не было зеркал, а если бы и были, то и так бы в них никто не заглядывал из страха, что увидит что-то очень грустное.

Пришлось идти очень медленно, потому что сил не было, я был очень лёгкий. За воротами уже была улица Казимировская, полно машин, людей, трамваев и криков. Дошёл до уличного фонаря и упал в обморок. Когда очнулся, надо мной стояли люди с передачами для заключённых. Какой-то сапожник с Замарстынова посадил меня в конную повозку и сказал, что возьмёт меня к себе, чтобы я мог набраться сил. Обувь не держалась на ногах, потому что была широкой, а ноги — как две тросточки. У сапожника меня взвесили на магазинных весах. Я весил 29 килограммов.

На протяжении нескольких дней я жил у сапожника. Меня тут хорошо кормили, давали выспаться и ничего не велели делать. Дочка сапожника стирала и шила мне разные вещи. Мои великоватые сапоги мне заменили на меньшие. Я отдохнул и мог уже ходить, не держась за стены.

Сегодня пошёл к семьям моих знакомых, отдал им записки и передал им приветы и новости. К сапожнику уже не вернулся. Остался у семьи Адама из восемнадцатой. Его родители и братья подарили мне одежду, несколько платков и выделили мне место для сна.

Лишь сегодня пошёл на свою улицу. На Замарстынове отыскал Юлика. Он мне рассказал, что мой младший брат вскоре после моего ареста вышел из дому и уже больше не вернулся. Ему было 10 лет, но он всё ещё шепелявил. С момента его исчезновения мать ходила как будто не в себе. И вот однажды, в мае, вышла и больше домой не вернулась.[69] Юлик живёт теперь у дяди с тётей, которые его содержат. Он мне сказал, что после моего ареста все были уверены, что меня схватили во время взлома вагонов и расстреляли.

Начинаю приходить в себя. Юлика вижу редко, потому что он дальше живёт у дяди с тётей, а я у чужих людей. Сил у меня всё больше, и скоро пойду на вокзал.