Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Стихи П. Потемкина в поэзии то же, что карикатура в графике. Для них есть особые законы, пленительные и нежданные. Кажется, поэт наконец нашел себя. С изумительной легкостью и быстротой, но быстротой карандаша, а не фотографического аппарата, рисует он гротески нашего города, всегда удивляющие, всегда правдоподобные. Легкая меланхолическая усмешка, которая чувствуется в каждом стихотворении, только увеличивает их художественную ценность. Так называемые „серьезные“ стихотворения, например „Герань персидская“, некоторые из „Маскарада“ и др., менее интересны» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).

«Хотя младший, чем Лотарев-Северянин, во многих смыслах Потемкин был его предшественником. Как и Игорь Северянин, он в своем роде „популярил изыски“. Из серафической и мистической лирики Блока Потемкин брал ее „человеческие, слишком человеческие“ стороны и излагал, и еще „уплотнял“ их, упражняя свой природный версификаторский дар. Виртуозную, но исполненную сдержанно-стыдливых оттенков, технику Белого Потемкин, являясь каким-то „бастардом“, побочным сыном названного поэтического дуумвирата, огрубляя, упрощал и подчеркивал, и применял ее к улично-обывательской, примыкавшей к таким немцам, как Ведекинд, своей поэзии. Потемкин, однако, не спускался „нижеординара“ сам. Виртуоз стиха он был замечательный» (В. Пяст. Богема).

ПРИШВИН Михаил Михайлович

Прозаик, публицист, журналист. По профессии – агроном. Публикации в газетах «Русские ведомости», «Речь», «Утро России», «День» и др., журналах «Родник», «Заветы», сборниках «Знание». Сборники рассказов и очерков «В краю непуганых птиц» (СПб., 1907), «За волшебным колобком» (СПб., 1908), «У стен града невидимого» (СПб., 1909), «Старинные рассказы» (1910–1912), «Рассказы» (т. 1–3, СПб., 1912–1914). Повести «Черный араб» (1910), «Адам и Ева» (1910) и др. Роман «Кащеева цепь» (1922–1927, отд. изд. 1928).

«Пришвина первого периода его литературной деятельности, как автора „За волшебным колобком“, „В краю непуганых птиц“ и т. д. мало кто понимал по-настоящему. Его бьющая в глаза оригинальность граничила часто с кажущейся наивностью и у многих вызывала недоумение. Мало того, порой его подозревали даже в своего роде рисовке. На самом деле никакой рисовки у него не было, и я категорически на этом настаиваю… Пришвин всегда был искренен. Его просто, повторяю, не понимали, не умели к нему подойти. Это была сложная, чересчур оригинальная натура. Он всегда искал и находил в окружающей действительности особый, скрытый для других смысл. Видел что-то всеми отрицаемое, но что он сам ясно сознавал. Он создал в своем подсознании особый мир, в реальность которого твердо верил и в нем жил. Всякое явление, которое останавливало его внимание, принимало в его сознании особую окраску, он видел в нем особый смысл.

Был период, и очень продолжительный, когда Пришвин жил в каком-то волшебном мире, мире сказок. Он не хотел мириться с прозой жизни, с житейской действительностью. В нем всегда боролись, но уживались две личности. С одной стороны, это был глубоко культурный, серьезный и современный человек, но в то же время его душа всегда тяготела к примитивным пережиткам старых времен; времен, когда наши отдаленные предки жили в фантастическом мире, отголоски которого дошли до нас в нынешнем мире сказок.

Пришвин прекрасно сознавал, что дело идет об области небывалого, и в то же время инстинктивно душой стремился к этому небывалому. Он предпринимал ряд странствий по Европейской и Азиатской России. В стремлении к сказочному, небывалому Пришвин кончил тем, что стал чувствовать это „небывалое“ везде, где жил, – „у себя под боком“, как он говорил. Вся его деятельность в течение этого времени была проникнута малопонятной для свежего человека фантастикой (должен сознаться, что часто с трудом понимал его и я). Как-то он поделился со мной своим проектом летней поездки в дебри Сибири, в Тарбагатайские горы. „Я убежден, – говорил он, – что эта всем известная трогательная история розысков Иваном-царевичем похищенной у него прекрасной царевны произошла именно в Тарбагатае, и, стало быть, там нужно искать следы этой чудесной погони“.

И опять-таки я сразу понял затаенную мысль моего друга. Его не только тянуло познакомиться с природными особенностями этого своеобразного уголка Азии и, знакомясь с этим краем, приобщиться душой к этой природе, – он мечтал в то же время окутать свою поездку мистической, сказочной фатой. И Пришвин действительно осуществил свою мечту, он побывал в Тарбагатае и много рассказывал мне об этом.

Он уверял, что отыскал перышки, которые догадливая царевна, увлекаемая серым волком, бросала по пути, чтобы облегчить погоню за ней Ивана-царевича. И нужно сказать, что рассказы его о посещенных местах были очаровательны» (К. Давыдов. Мои воспоминания о М. М. Пришвине).

«Большой специалист был Михаил Михайлович играть на мандолине, и обычно любимым его делом было изображать Кармен. Как-то вечером иду по улице поздно, часов в одиннадцать, все тихо, Елец спит, и вдруг Михаил Михайлович передо мной со своей мандолиной: „О Коломбина, я твой верный Арлекин…“ Даже полицейский обратил внимание, пришлось замолчать. После ухода полицейского Михаил Михайлович опять взялся за мандолину, но полицейский снова пошел за ним следом, и мы вынуждены были спрятаться в церкви на паперти.

Озорной был Михаил Михайлович, но шутил не зло. Он и писал так, как говорил. И когда я читаю его рассказы, то читаю глазами, а слышу, как он говорит, голос его слышу, смех слышу. Он всегда громко смеялся. В Ельце он у кого-то снял комнату и почему-то ходил в нее через окно, а не в дверь» (М. Введенская. Елецкие друзья).

«В те же годы [в начале 1920-х. – Сост.] появился в Москве и сам Пришвин, в сапогах, в какой-то оливкового цвета бобриковой куртке, похожий на зверовода или лесничего, с охотничьим ягдташем в руке, который выполнял назначение портфеля: ягдташ был набит рукописями Пришвина, написанными в те годы, когда мало кто из писателей присаживался к письменному столу. Михаил Михайлович писал всегда, его невозможно представить себе бездействующим. Жадность познания жизни вела его в места, где мало кто странствовал, по нехоженым тропам, и в русской литературе, вслед за С. Максимовым, Пришвин был одним из первых писателей, побывавших на русском Севере.

Одна из ранних прекраснейших книг – „За волшебным колобком“, вышедшая еще в пору моего детства, полна такого безграничного удивления перед красотами мира, что она восхищает и богатством русского языка, и своей тонкой поэтичностью. Трудно представить себе, что в ту пору Пришвин был больше агрономом, чем писателем. „В специальной литературе, – пишет он в своей автобиографии, которую когда-то мне дал, – большое сочинение «Картофель в полевой и огородной культуре» и еще несколько брошюр и статей… В 1905 году я бросил навсегда агрономическую деятельность, отправился на Север и написал книгу «В краю непуганых птиц». После этого на следующий год был написан «Колобок»“.