Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 - Александр Ильич Клибанов

времена), восстания ли (крестьянские войны, восстание декабристов), тем более революции, – общественные движения не спрашивают у кого бы то ни было позволения состояться. Можно понять персидского царя Ксеркса I, потерпевшего поражение на море и приказавшего, согласно историческому анекдоту, высечь море плетьми. Можно понять державный гнев, но ведь это было, если было, очень давно, за несколько веков до нашей эры. Стоит ли воспроизводить ныне эту старую анекдотическую ситуацию, бичуя (грядущим поколениям на забаву) Октябрьскую революцию? Каждая революция имеет свою партию переворота, поощряющую, сплачивающую и организующую широкие слои народа, для которых дело революции – их святое дело, не считающееся с опасностями, испытаниями, жертвами. Партия переворота исторически обречена, когда лишается народного доверия, когда обнаруживается несостоятельность провозглашенных ею программ, когда разрушительная сила революции, выполнив свою задачу, не сублимируется в силу созидательную и именно на путях соответствия коренным интересам народа и поступательного общественного развития. Но и когда дело революции уже позади, остаются действенными ее психологические ресурсы— увлеченность, самоотдача, энтузиазм, имеющие суггестивные свойства. Эхо революции, гулкое и долгое.

По моему разумению, Октябрьская революция совершила свой круг в течение четырех лет. Почему в течение четырех, а не семидесяти четырех лет? Потому, что временной отрезок с 1917 года по 1991 год принадлежит истории советской власти, а советская власть есть тип государственного устройства, а тип государственного устройства не характеризует общественных процессов, происходящих в его пределах. Правление Петра I было самодержавным, как и правление Николая II, но сколько фаз исторического развития проделало русское общество с начала XVIII века по начало XX века. Самодержавие как тип государственного устройства (с его видоизменениями) – историческая реальность. Взаимозависимость и взаимодействие государственных, социальных, экономических, конфессиональных (и ряда иных) структур – тоже историческая реальность. «Самодержавное общество»? Такой реалии история не знает. Но это первое, что подумалось. Не только «советская власть», но и «советское общество», «советская общность» – понятия не столь шокирующие, какими были бы, например, «самодержавное общество», «самодержавная общность». Они суть исторические реалии, а их суть состоит в поглощении государством общества, огосударствлении общества. Это узурпация государством волеизъявления и прав всех общественных классов и каждого индивида в отдельности, экспроприация господствующих классов, их материальных и культурных ценностей, а затем в тех или иных формах (и «нормах») принудительное отчуждение всех сфер жизнедеятельности людей независимо от их социального положения и рода занятий. По принципу материального и духовного изравнения людей на минимальном уровне народного благосостояния формировалась новая историческая общность – «советская общность». (Тут вспомнился «уровень», он же ватерпас – незатейливый прибор для проверки горизонтальности плоскостей, которым я пользовался в течение нескольких месяцев, когда работал по плотницкой части в Норильском лагере.) Общество, заглоченное государством, подобно библейскому Ионе, заглоченному китом…

А ведь с чего начиналось! Ленин в работе «Государство и революция», оконченной за месяц до Октябрьской революции, писал: «Пролетариату нужно лишь отмирающее государство, то есть устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать». Достойно внимания, что идея о примате общечеловеческих ценностей над классовыми, национальными, государственными, вероисповедными, прочно связываемая у нас с «новым мышлением», одна из ключевых идей «Государства и революции». В меру отмирания государства, по Ленину, «будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще, в подчинении одного человека другому, одной части населения другой его части, ибо люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения». (Слова «подчинении», «привыкнут», «без насилия и без подчинения» выделены Лениным курсивом). В перспективе исторического развития, перспективе далекой, но достижимой и долженствующей стать, Ленин видел общество, в котором «люди постепенно привыкнут к соблюдению элементарных, веками известных, тысячелетиями повторявшихся во всех прописях, правил общежития, к соблюдению их без насилия, без принуждения, без подчинения, без особого аппарата для принуждения, который называется государством». (Слова «привыкнут», «без особого аппарата» выделены Лениным курсивом.) Так писал Ленин в «Государстве и революции». Взгляды, которым Ленин никогда не изменял.

Работа «Государство и революция» проникнута чувством и убеждением в неотвратимости революционного взрыва в ближайшее время. «Государство и революция» по сути – программное заявление о близящихся переменах в исторических судьбах России и мира. Значение этой работы Ленина среди прочих его сочинений подобно тому, какое имел «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса среди других сочинений этих авторов. Различие, в частности, но оно и главное, в том, что Маркс и Энгельс возвестили миру о призраке коммунизма, бродящем в Европе. Ленин писал не о призраке. Новая историческая реальность облекалась в плоть и кровь. Это чувствовал и понимал не один Ленин, но и представители всех политических партий России в 1917 году. И это сознавалось не только в России, но и в западноевропейском мире, особенно в социал-демократических кругах. По-своему и в кругах сугубо реакционных. У Ленина и его партии имелась более или менее конкретная программа действий, если революционные события приведут их к власти. Ленин не знал, какие сроки отделяют его «Государство и революцию» от революции – недели, месяцы. Этого никто не знал. Ожидаемое, ближайшее ожидаемое и желанное в своей живой действительности приходит внезапно, как «снег на голову» – конечно, в большей или меньшей степени. Большевики ковали свое идеологическое вооружение загодя и, вероятно, были в большей мобилизационной готовности – организационной и идеологической – встретить революцию лицом к лицу.

Победа Февральской революции была победой, но частичной. Ее лидеры стремились развязать и распутать основные узлы общественно-политических противоречий, донельзя болезненно и мучительно сказывавшихся на положении широчайших слоев народа. Их нельзя было распутать, эти узлы, их оставалось только разрубить. Революция свершилась, но революционное движение ширилось и по множеству признаков грозило перерасти в еще более мощный, нежели в феврале 1917 года, революционный взрыв. Ленин зорко и чутко следил за развитием событий и трезво оценивал их. Об этом свидетельствуют все выступления Ленина в сентябре и октябре 1917 года, такие, например, как «Большевики должны взять власть», «Марксизм и восстание», «Из дневника публициста», «Кризис назрел», «Удержат ли большевики государственную власть», «Советы постороннего» и многие другие. Их лейтмотив: «ждать – преступление перед революцией», «промедление смерти подобно», «промедление в выступлении смерти подобно». (К слову сказать, в «Государстве и революции» Ленин писал: «Бессмысленное, уродливое слово, как «большевик», не выражающее абсолютно ничего, кроме того, чисто случайного обстоятельства, что на Брюссельско-Лондонском съезде 1903 года мы имели большинство…»)

Годы гражданской войны я назвал всенародным плебисцитом, основным и единственным вопросом которого стояло: «за» или «против» советской власти. Суровый плебисцит, в котором голосовали оружием, и каждый, независимо от того, за кого и против кого он голосовал, выбирал