Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 - Александр Ильич Клибанов
Действующие лица этих произведений, как и в «Котловане», характерны дельностью личностного склада – слитностью ума, воли, чувств, открытостью внутреннего мира. Здесь личность сильна не индивидуальностью, а сплоченностью индивидов, личность каждого из которых выступает во всей ее наличности, предъявленности внешнему окружению. Личность черпает свою силу в публичности. Это психология – лично-коллективная. Сознание общности как «мы», противостоящее другой общности – «они». Общность «мы» основана на однородности, изравненности составляющих ее индивидов. Это все еще не превзойденная исторически общность, о которой, как приводилось выше, Глеб Успенский писал как о «живущей какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью, и только в сплошном виде доступной пониманию». Между «Мелочами путевых воспоминаний» Глеба Успенского и сочинениями Платонова, Иванова, Фурманова, Серафимовича, Гладкова пролегло сорок лет – да еще каких! – замечательному бытописателю теперь бы не пришлось сетовать на безнадежное отсутствие собеседников, «жаждущих сознательной жизни, стремящихся дать смысл своему существованию на земле». Сам по себе факт вовлеченности широчайших слоев населения в революционное действие и являлся опытом постановки и практического решения вопроса о смысле существования людей на земле. Как ни оценивать этот опыт, фактом остается пробуждение сознания социальных низов, освобождение их от привычного рутинного, ограниченного повседневными нуждами и заботами существования. Прибегая <нрзб> к перечисленным художественным произведениям как к историческому источнику, удается констатировать, что сознание множества и множества людей, сделавших сознательный выбор в пользу революции, оставалось по основным параметрам лично-коллективным. Примечательно, что сочинения деятелей революции – Ленина, Троцкого, Бухарина и других – пестрят словоупотреблением «массы», то есть в буквальном переводе с латыни «комья». Это режущее глаз словоупотребление не являлось признаком высокомерия революционных руководителей.
Ленин неоднократно писал о «необъятнейших пространствах», на которых царит «патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость». Характеристика, на мой взгляд, утрированная, но в целом реалистичная. Для социальных низов, поскольку они отвечают характеристике «массы», естественно тяготение к патернализму. Для революционного авангарда непременным условием действенности его политики становится идеологическое и организационное опекунство, попечительство, наконец, повелевание. На этой почве как ее естественно-необходимый продукт возникает иерархически-структурированный институт вождизма, комиссарства, военного и штатского, на всех уровнях и во всех формах государственной, военной, хозяйственной организаций. Политическая власть, сознававшая себя, называвшаяся и действовавшая как диктатура, требовала вождизма. На то и диктатура, а не демократия. Диктатура как форма политической власти (диктатура пролетариата, на деле диктатура партии, еще конкретнее ее верхов) оправдывалась экстремальными условиями революции, гражданской войны, необходимостью концентрации власти в переходный период к новому общественному строю. Нет оснований подозревать новое поколение пришедших к власти революционеров в намерении увековечить диктатуру. Напротив, они декларировали переход в неопределенном, правда, будущем через диктатуру к отмиранию государства. Если элиминировать безгосударственное будущее – а оно как-никак находилось «за тридевять земель», то являлась ли реальной демократическая альтернатива диктатуре? В преобладающей массе населения общество представляло собой традиционное общество («патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость»). Традиционному обществу демократические формы правления несвойственны. Им свойственны авторитарные формы правления. Формы демократического устройства, более совершенные или менее, основываются на личностном самоопределении индивидов, способности индивидов к творческому самовыражению, чувстве собственного достоинства, независимости суждений, деятельной работе мысли. Традиционное общество – это прежде и больше всего общество круговой поруки, тяготения индивидов к одинаковости, ориентации на коллектив как солидарную жизнеобеспечивающую и требующую подчинения силу. Авторитаризм и коллективизм (на уровне круговой поруки) взаимодополнительны. Народный идеал власти, как показал К. В. Чистов в монографии «Русские народные социально-утопические легенды XVII–XIX веков»376, – «царь-избавитель». Народный доброхот, но царь, а не, скажем, вече. Опираясь на другие, нежели социально-утопические легенды, источники, я показал то же самое в монографии «Народная социальная утопия в России»377. Не потому победила Октябрьская революция, что Учредительное собрание стало жертвой большевистской узурпации. Причины глубже, что, в отличие от многих современных публицистов, хорошо понимал Бердяев: «В России революция либеральная, буржуазная, требующая правового строя, была утопией, не соответствовавшей русским традициям и господствовавшим в России революционным идеям»378. Русская социалистическая идея, напротив, заслужила симпатию и доверие социальных низов, особенно патриархальных. Она воспринималась массовым сознанием не только как воспетая народниками община, но как общинность в множестве ее разнообразных форм, начиная с протопопа Аввакума, проповедовавшего равенство, «чтобы друг друга любя жили, яко во едином дому, советно и единодушно Бога хваля», и до крестьянина Тимофея Бондарева, мечтавшего в конце XIX века о соединении человечества в «единодушную и единосердечную артель». Манила сама по себе социалистическая идея как идея общинности, ответившая вековым чаяниям народа, не затруднявшего себя непосильной задачей понять, что же такое социализм, проповеданный новой властью. И на этот раз близок к истине оказался Бердяев: «В России революция могла быть только социалистической. Либеральное движение было связано с Государственной Думой и кадетской партией, но оно не имело опоры в народных массах и лишено было вдохновляющих идей. По русскому духовному складу революция могла быть только тоталитарной. Все русские идеологии были всегда тоталитарными, теократическими или социалистическими. Русские – максималисты, и именно то, что представляется утопией, в России наиболее реалистично»379.
Октябрьская революция была революцией народной. Для дилетантов или просто неучей, шельмующих народные восстания XVIII и XVIII веков как «разинщину», «пугачевщину», для них революция 7 ноября 1917 года, в свою очередь, шельмуется как путч, совершенный заговорщической группой авантюристов-большевиков, утвердивших свою власть (советскую) и державших страну в подъяремном состояния в течение 74 лет. Общественные движения, происходящие то ли в привилегированных слоях, то ли в социальных низах, какие бы формы они ни приобретали, мирные ли (например, староверческие движения последней трети XVII века и в последующие
