Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Четвертая эпоха присутствует и в главе «Отрочество». И если детство вдруг понадобилось герою ненаписанной «Молодости», то отрочество он в сущности проклинает. Оно с его напряженной работой ума ему вроде бы совсем не нужно. «Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека!» Лучше бы каким-то образом обойтись без него, и без отрочества, и без этой «жалкой, ничтожной пружины»! «Слабый ум мой, — сказано в этой главе, — не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен сметь затрагивать».

Юношеское счастье кажется самому юноше каким-то недоконченным. Ни ее, ни самого себя он еще не нашел, не определил еще своего призвания, своего места уже не в избранном кругу и не в отвлеченном, абстрактном человечестве, а среди реального, живого народа: «Когда в таких прогулках я встречал крестьян и крестьянок на работах, несмотря на то, что простой народ не существовал для меня, я всегда испытывал бессознательное, сильное смущение и старался, чтобы они меня не видели».

Герой «Молодости» тут многое мог бы объяснить, но «Молодость» не написана, а потому вернемся к трилогии и к микротрилогии. При кажущейся бесконфликтности каждой из трех глав, в этой микротрилогии есть конфликт, неизбежно сопутствующий развитию человека, диалектически заложенный в самой его природе. Отрицание отрицания. Недаром молодой Толстой штудировал Гегеля. А детство отрицается отрочеством, даже уничтожается. Толстой пишет о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей силу и свежесть чувства и ясность рассудка», юность — синтез, но уже на новой основе. Синтез незавершенный, ибо развитие не останавливается.

Что же касается отрочества, то в 75 лет, взявшись за автобиографические записки, Лев Толстой назвал счастливейшими первые 14 лет своей жизни, куда входит и двенадцатилетний возраст с его «умствованием». Старец благословил отрока и проклял свою юность.

И все же никакой микротрилогии Толстой не писал. Есть лишь одноименные главы в трех повестях. Какова их роль?

Это не лирические отступления. Автор не отступает ни от героев (в главе «Детство» — Николенька в высоком креслице, мать, Карл Иванович, в «Отрочестве» — старший брат Володя, в «Юности» — Мими, девочки, Фока), ни от действия. Эти главы прочно спаяны с остальными. Например, «Детство» стоит между «Разлукой», где герой, расставшись с матерью, вспоминает ее в пути, и «Стихами», где он вдруг ощутил себя предателем, завершив стишки, преподнесенные бабушке, пошлым литературным штампом:

Стараться будем утешать.И любим, как родную мать.

Воспоминание раннего детства, столь естественное здесь, усиливает соседние главы. Так же органичны, композиционно и психологически мотивированы главы «Отрочество» и «Юность». Эти главы — не выводы из одноименных повестей, и не зря они поставлены ближе к их середине. И все же почему совпадают названия глав и повестей? Толстой огорчился, когда Некрасов дал в «Современнике» его первую повесть под измененным названием: «История моего детства». Тут не годились оба слова. И «моего», ибо автор «Четырех эпох развития» хотел исследовать развитие «каждого отдельного лица». И «история», ибо в повести изображен лишь конец детства, — оно дано на изломе. Толстой как бы ищет его грань: вот уезжают, вот уже не верят в игру, вот «что-то вроде первой любви», вот смерть матери. Но внешние события, смерть матери или же поступление в университет, лишь совпадают с началом отрочества или юности. Не будь их, детство и отрочество все равно кончились бы. Ведь главное, что «ваш взгляд на вещи совершенно меняется, как будто все предметы, которые вы видели до сих пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной». В повести поворачивается то одно, то другое, а нужно, чтобы повернулось все. Вывод из «Детства» дан в начале «Отрочества»: «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль, что не мы одни, т. е. одно наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и не имеющих даже понятия о нашем существовании». И Толстой уточняет: «Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал». Вот начало отрочества со всей его философией. В юность человек входит с теми же мыслями, что и в отрочестве. Вот вывод из отрочества, Толстой делает его в начале повести «Юность»: эти мысли «еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни с твердым намерением никогда уже не изменять им». С этого момента Толстой отсчитывает начало «Юности». Да и вся повесть «Отрочество» — поиски таких границ, первые главы — границы с детством, остальные — с юностью. Итак, в «Детстве» изображен лишь последний, одиннадцатый год детства героя. В «Отрочестве» ему сначала — 11, потом — 14–16 лет. Остальное пропущено. Но ведь у Толстого, судя по записи в дневнике в период работы над «Отрочеством», был «прием в середине действия описывать для ясности и выпуклости рассказа прошедшие события». Вот он и описал в главе «Детство» десять пропущенных лет, в главе «Отрочество» — три пропущенных года, а в главе «Юность» — всю радость жизни, как бы опущенную в других главах повести, где герой все время в разладе с собой, с другими, с миром. Воссоздавая пропущенное, Толстой стремился в соответствии с общим замыслом «Четырех эпох развития» сказать об этих эпохах главное — из того, что он не успел написать. Тут потребовалась огромная обобщающая сила и высокая поэзия. И, может быть, ему показалось, что эти три главы, обобщающие ненаписанное, выражают суть дела полнее, чем сами повести. Так возникла трилогия в трилогии.

Необычная задача — необычный стиль. В сущности, три главки написаны тремя стилями. В «Детстве» — отголоски Гоголя: «Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти?» Есть тут даже интонации и лексика еще допушкинские. В то же время эти две странички представляют собой некую точку роста. В том числе и для самого Толстого. Тут он прикасается к истокам сознания. Отсюда путь и к «Первым воспоминаниям», и к началу «Исповеди», и к поздним «Воспоминаниям детства» с «муравейными братьями» и зеленой палочкой, на которой написано, как сделать, чтобы все люди были счастливы. Есть тут и возможности, еще не использованные не только прозой, но и поэзией, лирической и детской.