Винсент Буглиози - Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

О.: “Ну, кое-чего я и про секс не помню”.

Канарек набрал немало очков. Он объявил, например, что ранее (во время суда над Бьюсолейлом) ДеКарло дал показания о том, что пребывал навеселе 99 процентов всего времени. Защита могла теперь заметить присяжным, что ДеКарло настолько часто бывал в опьянении, что уже не был способен отчетливо воспринимать происходящее, не говоря уже о конкретных фразах конкретных людей. К несчастью для защиты, Фитцджеральд нечаянно подорвал этот довод, попросив ДеКарло объяснить ему разницу между понятиями "пьяный" и "навеселе".

О.: “Я говорю, что “пьян”, когда уже не держусь на ногах. “Навеселе” — это когда я прогуливаюсь, потягивая из бутылки”.

18 сентября 1970 года

В тот день к нам в зал суда пожаловал неожиданный посетитель — Чарльз “Текс” Уотсон, собственной персоной.

После девятимесячного откладывания, из-за которого судить Уотсона придется отдельно от остальных, его наконец вернули в Калифорнию. Произошло это 11 сентября — после того, как член Верховного суда Соединенных Штатов Хьюго Блэк отказался предоставить Тексу очередную отсрочку экстрадиции. Сержанты Сартучи и Гутиэрес, сопровождавшие Уотсона в его перелете, рассказали, что тот мало говорил и сидел, в основном уставясь в пространство невидящим взором. За время заключения Текс потерял примерно тридцать фунтов веса, и большую часть — за пару последних месяцев, когда неизбежность его отправки в Лос-Анджелес стала окончательно ясна.

Фитцджеральд попросил привезти Уотсона в зал суда, чтобы посмотреть, узнает ли его Дэнни ДеКарло.

Осознав, что Фитцджеральд совершает очень серьезную ошибку, Канарек протестовал что было сил, но Олдер подписал судебный приказ о явке Текса.

Присяжные еще не успели вернуться, когда Уотсон вошел в зал суда. Хотя он кисло улыбнулся трем подсудимым девушкам, радостно приветствовавшим его воздушными поцелуями, Мэнсона Текс, кажется, вообще не заметил. Ко времени появления присяжных он уже занял место среди зрителей и с виду ничем от них не отличался.

Фитцджеральд: “Мистер ДеКарло, вы показали, что во время вашего пребывания на ранчо Спана в 1969 году там находился также человек по имени Текс Уотсон, так ли это?”

О.: “Угу”.

В.: “Узнаете ли вы мистера Уотсона в этом зале?”

О.: “А то, вон он сидит”. Дэнни ткнул пальцем в сидящего поодаль Текса. С понятным любопытством присяжные вытянули шеи, чтобы получше разглядеть человека, о котором столько слышали.

Фитцджеральд: “Будет ли этому джентльмену дано разрешение назваться, Ваша честь?”

Судья: “Встаньте, пожалуйста, и назовите ваше имя”.

Повинуясь жесту пристава, Уотсон поднялся на ноги, но не произнес ни слова.

Ошибка Фитцджеральда стала очевидна, как только Текс выпрямился. Один брошенный взгляд — и присяжные поняли: Чарльз “Текс” Уотсон не принадлежит к тому типу людей, что способны отдавать какие бы то ни было приказы или поручения Чарльзу Мэнсону. Текс никак не мог самостоятельно задумать семь убийств. На вид ему было, скорее, лет двадцать, чем двадцать пять. Короткая стрижка, синий блейзер, серые брюки, галстук. Вместо чудовища с диким взглядом, знакомом им по снимку из полицейского архива (сделанному в апреле 1969 года, когда Уотсон был “на наркоте”), перед присяжными предстал типичный студент колледжа, опрятно одетый и чисто выбритый.

Не видя Уотсона, еще можно было вообразить его крутым парнем. Однажды узрев его воочию, присяжные навсегда распрощались с этой мыслью.

С нашей первой встречи на улице Индепенденса я поддерживал общение с Сэнди и Пищалкой. Порой одна из них или обе вместе заглядывали в мой кабинет поболтать. Как правило, я выкраивал время для этих посещений, отчасти потому, что по-прежнему пытался понять, отчего они (и три девушки на скамье подсудимых) влились в “Семью”, но также и потому, что питал робкую надежду: если группа спланирует какое-то новое убийство, кто-то из них может предупредить меня заранее. Ни одна из девушек, в этом я был уверен, не стала бы обращаться в полицию, а мне хотелось держать открытым хотя бы один канал коммуникации.

На Сэнди я, признаться, возлагал большие надежды, чем на Пищалку. Последняя успела почувствовать вкус власти над людьми — действуя как неофициальный представитель Мэнсона, она управляла “Семьей” в его отсутствие, — и мне казалось маловероятным, чтобы Пищалка сделала что-нибудь, способное поставить под угрозу этот ее статус. Сэнди же, однако, в нескольких случаях поступала вопреки воле Чарли; я знал, что расхождения были мелкими (так, когда ей пришло время рожать, Сэнди легла в больницу, предпочтя уверенность врачей энтузиазму “Семьи”), но они указывали, что, пробившись за частокол из заученных слов, я могу затронуть в этой девушке что-то живое, человеческое.

Во время первого посещения моего кабинета, примерно двумя месяцами ранее, мы долго говорили о кредо “Семьи”. Сэнди уверяла, что это миролюбие; я возразил, что этим кредо является убийство, и поинтересовался, как она может такое выносить.

“Во Вьетнаме людей убивают каждый день”, — заметила Сэнди.

“Предположим, ради нашего спора, что каждый, кто погиб во Вьетнаме, был преднамеренно убит, — ответил я. — Как, в таком случае, это оправдывает гибель еще семерых человек?”

Пока она старалась придумать подходящий ответ, я сказал ей: “Сэнди, если ты и впрямь веришь в мир и любовь, докажи это. В следующий раз, когда на ранчо Спана запахнет убийством, ты должна вспомнить, что другим людям нравится жить не меньше твоего. Просто как человек, я хочу, чтобы ты сделала все возможное, чтобы предотвратить новое убийство. Ты понимаешь, что я хочу сказать?”

“Да”, — почти шепотом ответила мне Сэнди.

Мне оставалось лишь надеяться, что прозвучавший ответ был искренен. Эта наивная надежда развеялась, когда, поговорив с Барбарой Хойт, я выяснил, что Сэнди была среди участников “Семьи”, уговаривавших ее отправиться на Гавайи.

Когда, восемнадцатого числа, я вышел из здания суда, ко мне подошли Сэнди и двое юношей, относительно недавно попавших в Семью.

“Сэнди, я очень, очень в тебе разочарован, — сказал я. — Ты была на ранчо, когда решили убить Барбару. У меня нет никаких сомнений: ты знала о том, что должно случиться. И все же, хотя Барбара была твоей подругой, ты ничего не сказала, ничего не сделала. Почему?”

Сэнди не отвечала, только пристально смотрела на меня, словно бы в трансе. На долю секунды мне показалось, что она вообще не слышала моих слов, пребывая в наркотическом ступоре, — но затем, очень медленно и подчеркнуто выразительно, она опустила руку и стала поигрывать спрятанным в ножны кинжалом, который носила на поясе. Это и был ее ответ.