Алексей Новиков - Впереди идущие

– Вы, мужчины, всегда оказываетесь маловерами, когда дело касается женщин, – шутливо корила Авдотья Яковлевна, чрезвычайно обрадованная похвалой Белинского.

– Каюсь, каюсь, – продолжал Белинский, – меньше всего подумал бы на вас.

– Почему же, Виссарион Григорьевич?

– Ведь говорят же про вас, что состоите вы в первых модницах… Шучу, шучу, голубушка! Мало ли что про вас говорят, а вы плюньте и пишите. Очень нужную тему взяли для «Семейства Тальниковых». Как часто мы и не подозреваем даже, сколько терпят дети от воспитателей… Немедля дайте мне слово, что будете отныне писать!

Сияющая от счастья Авдотья Яковлевна дала слово.

– Ну, чур, теперь не обманете. А то был один случай с знакомым вам человеком… – Белинский посмотрел на Некрасова: – Сколько раз, бывало, говорил я: «Давайте, давайте «Тихона Тросникова»! А где он, «Тихон Тросников»? Где?

Некрасов безнадежно махнул рукой:

– Эк, вспомнили старину, Виссарион Григорьевич! Я, пожалуй, даже не припомню, куда задевал рукопись.

– Вот как бывает, Авдотья Яковлевна! – укоризненно сказал Белинский. – Что с него возьмешь? Конечно, все простится Некрасову, когда соберет он и выдаст сборник своих стихов.

– Далеко еще до сборника, Виссарион Григорьевич.

– А время-то не ждет. Всей России надобны ваши стихи, – как-то особенно задушевно сказал Белинский.

К Некрасову зашел Панаев.

– Вот нежданный гость! – обратился он к Белинскому. – Давненько не виделись, Виссарион Григорьевич! Я уж и Николая Алексеевича ежедневно спрашиваю: «Что же Белинский глаз не кажет? Засел на своей Лиговке, будто в дальнюю провинцию отъехал».

– Здоровьем плох, – отвечал Белинский. – А друзья, не в укор им, считают, должно быть, Лиговку Камчаткой. Ну, потчуйте новостями дальнего провинциала.

– О каких же новостях вам рассказывать? О «Современнике» вы, думаю, все от Некрасова знаете. Разве что о французских делах?..

– Кое-что слышал, – подтвердил Белинский. – Все ли правда, Иван Иванович?

– Шумят французы. Оппозиция атакует правительство. Блузники волнуются. Ну а наши власти прислушиваются: как бы в Париже не вспомнили о давних грозах… Да, воспользуюсь, господа, вашим присутствием, чтобы рассказать любопытный факт: я отклонил повесть, которую предложили «Современнику». Дело настолько ясное, что я взял на себя смелость решить вопрос единолично. Повесть из русской жизни, а намекает автор чуть ли не на революцию. Ей-богу. Ништо ему цензура.

– Кто таков автор?

– Из молодых, конечно. Он у нас рецензии пописывает, господин Салтыков. Сдается, он напечатал какую-то повесть в «Отечественных записках». Называется, кажется, «Противоречия». Полистал я новую его повесть «Запутанное дело» и говорю: «По дружбе советую, несите в другие журналы. В «Современнике» непременно запретят, да еще гвалт поднимут. Сами знаете, как нас цензура любит».

– Что с вас возьмешь, коли дело сделано, – отвечал Белинский. Новое произведение автора «Противоречий» не возбудило в нем интереса. – Однако же, Иван Иванович, надо бы решать вопрос о повестях общим советом. Повестями-то и силен «Современник». Никак нельзя допускать пренебрежения к авторам. Кто знает, вдруг блеснет чистое золото, а мы его своими руками отдадим Ваньке Каину, сиречь многоуважаемому господину Краевскому.

– Совершенно с вами согласен, – отвечал Панаев. – Только в данном случае головой ручаюсь: в «Запутанном деле» одни подозрительные и весьма прозрачные намеки.

Панаев вскоре ушел. Белинский тоже стал прощаться.

– Ну, пора домой. Едва вырвался из дома, а вернусь – будут ворчать на меня за долгую отлучку. Ко мне-то не заглянете, Авдотья Яковлевна?

– Я никуда теперь не езжу, – отвечала Панаева. – Вы сами меня поймете, Виссарион Григорьевич! Тяжелы мне сплетни и косые взгляды.

– Понимаю, понимаю! Все понимаю, голубушка! А вы на всех плюньте и пишите. Не берите пагубного примера с автора «Тихона Тросникова»… Ну, авось я сам опять к вам выберусь.

Только очень плох был Виссарион Григорьевич. С трудом дошел до передней, а сойти с лестницы ему должен был помочь слуга Панаевой.

Глава десятая

Даже осенний колючий ветер, который рыщет по петербургским улицам, не смеет вторгнуться в щегольскую карету, чтобы оскорбить своим дуновением лоснящиеся щеки сытого господина. Другое дело, если налетит пронзительный ветер на прохожего в легкой шинели. Тогда насвистывает он в уши пешеходу: «Озяб, бедный человек!»

В такой вечер тащился восвояси, понурив голову, молодой человек из мелкопоместных дворян, Иван Самойлович Мичулин. Явился он из провинции в столицу в поисках занятий. Но куда ни обращался, везде один ответ: нет вакансий!

Мысли у Ивана Самойловича рождались черные.

– Да что же я такое? – повторял он. – Ведь годен же я на что-нибудь, есть же где-нибудь для меня место! В самом деле: Россия государство обширное, обильное и богатое, да человек-то иной глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве.

Последняя мысль принадлежала не столько Ивану Самойловичу Мичулину, сколько автору повести «Запутанное дело». Подозрительные, но весьма прозрачные намеки, которых испугался Иван Иванович Панаев, появлялись в этой повести едва ли не с первой же страницы.

Было время, когда Михаил Евграфович Салтыков описал в «Противоречиях» любовную историю, происходящую на романтическом фоне благоухающей природы. И тени подобного благоухания нет в «Запутанном деле». Герой повести, Иван Самойлович Мичулин, живет в меблированных комнатах Шарлотты Готлибовны. Он снимает комнату с подслеповатым окном, выходящим на помойную яму.

Рядом с Мичулиным живет Наденька Ручкина, девица, как сказано в повести, сведущая по своей части. Робкое чувство к девице Ручкиной постучалось в сердце ее соcеда, вроде бы даже и высказался об этом Иван Самойлович, но туманный его лепет девица поняла по-своему.

– Нет, нет, и не думайте, Иван Самойлович, – отвечала Наденька, – никогда ни в жизни не получите! Уж я что сказала, так и сказала: мое слово свято!

У Ивана Самойловича осталась одна радость – слушать через стенку, как поет Наденька известную арию:

Приди в чертог ко мне златой,Приди, о князь ты мой драгой!

Но редко появляются князья в захудалых меблированных комнатах. Среди постояльцев Шарлотты Готлибовны первое место занимал Иван Макарыч Пережига, мужчина плотный и крепкий, носивший венгерку лихого покроя, состоявший на особом положении при хозяйке. Иных, более определенных, занятий у Ивана Макарыча, кажется, не было. Увы! И девица Ручкина, презрев бедняка Мичулина, явно предпочитала ему жильца из ученых молодых людей – Алексиса Звонского.