Алексей Новиков - Впереди идущие

– Этакая чепуха! – воскликнул, прочитав «Противоречия», Виссарион Белинский.

А написал «Противоречия» укрывшийся под псевдонимом Михаил Евграфович Салтыков. Нет нужды, что он и сам будет отказываться впоследствии от этой пробы пера. Теперь он задумал новую повесть и предназначает ее для «Современника».

«Современник» получил в это время неожиданный удар от своих друзей москвичей. В «Отечественных записках» в связи с подпиской на новый 1848 год было объявлено, что журнал напечатает произведения Грановского, Боткина…

Да и сколько же раз должен писать им Белинский, что, поддерживая Краевского, они губят «Современник»!

Напрасны все письма в Москву. И Боткин и Грановский не могли простить, что«Современник» напечатал «Письма с улицы Мариньи». Грановский был в ужасе: чего доброго, и Белинский, разделяя мысли Герцена, будет так же писать об Европе? Боткин без обиняков говорил о заслугах буржуазии, которых не увидел опрометчивый автор.

Споры, начатые в Париже, Белинский закончил теперь несколькими выводами для себя, прямо связанными с будущим России. Он писал москвичам, что прогресс России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию. И еще одну мысль утверждал в своих письмах Белинский: в капиталистическом обществе промышленность – источник великих зол, но она же и источник великих благ для общества. Капиталистическая промышленность – последнее зло во владычестве капитала, в его тирании над трудом.

…Как-то раз Виссарион Григорьевич начал писать Боткину о легкой болезни, случившейся с ним после возвращения в Петербург. Потом отвлекся от письма и уехал в редакцию «Современника».

Когда он вернулся, в кабинет зашла Мари:

– У меня к тебе серьезный разговор.

– Слушаю, Мари. – Белинский, усталый, прилег на кушетку.

– Ты пишешь Василию Петровичу, что был немножко нездоров…

– А ты прочитала? О, ненасытное женское любопытство! Может быть, думала, что я буду описывать Боткину свои парижские похождения? Неужто угадал?

Но Мари была сосредоточена на тревожной мысли:

– Ты ошибаешься, считая свою недавнюю болезнь пустяковой. У тебя опять открылись в то время раны в легких. Тильман даже струсил…

– А раны исчезли – и я чувствую себя препорядочно, – отвечал Виссарион Григорьевич.

Мари дала ему микстуру, заботливо оправила подушку.

– Пришли ко мне Олюшку, – попросил Белинский и поглядел вслед Мари. Зачем завела она этот разговор? Разве он и сам не знает, что может умереть, даже будучи на ногах и в полном сознании?

Оля не замедлила явиться на зов отца. К великой его радости, она несла парижский зоологический альбом, а он всегда мечтал, что воспитает дочь в глубоком уважении к естественным наукам.

Правда, зоологический альбом был изрядно потрепан. Кое-какие страницы были порваны так, что звери всех стран земли остались кто без головы, кто без ног.

– Ах ты собака моя! – сокрушался Виссарион Григорьевич. – Не побоялась ни льва, ни тигра, храбрая собака! Дай-ка мне вон ту бутылку с клеем.

Предвидя новую занимательную игру, Ольга Виссарионовна бросилась исполнять отцовское поручение.

Глава девятая

Шел к концу 1847 год. Императору Николаю I готовили отчет о действиях Третьего отделения и корпуса жандармов. Шеф жандармов не скрывал своей озабоченности.

В течение прошлого года, значилось в отчете, главным предметом рассуждений во всех кругах общества была непонятная уверенность, что вашему величеству непременно угодно дать полную свободу крестьянам. Эта уверенность поселила во всех сословиях опасение, что от внезапного изменения существующего порядка вещей произойдет неповиновение, смуты и даже самое буйство между крестьянами.

Шеф жандармов уверял, что он всеми имеющимися у него средствами старался опровергнуть мысль о возможности освобождения крестьян и внушал всем и каждому, что намерения императора направлены только к улучшению крестьянского быта, без нарушения необходимой и умеренной власти помещиков.

Сановный автор доклада признавался, однако, что непостижимое брожение умов продолжается и даже он сам не имеет возможности это брожение предотвратить. Далее следовал прозрачный намек: пора кончить с вредными проектами.

Но секретные совещания продолжались, новые слухи проникали в общество. Повинен в них был и сам император. Еще весной, принимая депутацию от смоленских дворян, его величество просил помочь ему в переводе крестьян из крепостных в обязанные. При этом император подчеркнул: «Земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, есть наша, дворянская». С другой стороны, царь признал, что крепостное состояние установилось на Руси не по праву, а обычаем, крестьяне не могут считаться собственностью, а тем более вещью.

В сказке про белого бычка проявилось, таким образом, как будто некоторое движение. Но сколько же нужно было крестьянских восстаний для того, чтобы признано было с высоты престола, что крестьянин не может быть ни собственностью, ни вещью. Недаром Виссарион Белинский писал Гоголю: правительство хорошо знает, скольких помещиков ежегодно режут крестьяне.

Теперь в письме к Анненкову, которое пошло и Париж через верные руки, Виссарион Григорьевич изложил важнейшую мысль: если не последует освобождения крестьян сверху, то вопрос решится сам собою, другим образом, в тысячу раз более неприятным для русского дворянства. Когда масса спит, делайте что хотите, все будет по-вашему, но когда она проснется, не дремлите сами, а то быть худу!

Слухи и толки о возможных переменах в положении крестьян проскальзывали в печать. Усилились яростные нападки на натуральную школу. Кто, как не молодые писатели, подстрекаемые Виссарионом Белинским, ратуют за мужиков?

Виссарион Григорьевич готовил для «Современника» очередной обзор: «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Он начал с объяснения слова прогресс. Прогресс – это изменение понятий и нравов общества, следовательно, развитие общественной жизни. Прогресс русской литературы состоит в успехах натуральной школы. Натуральная школа стоит на первом плане русской литературы.

В самом деле, спрашивал Белинский, какие журналы пользуются большим влиянием, как не те, которые помещают произведения натуральной школы? А критика? Только та критика пользуется влиянием, или, лучше сказать, более сообразна с мнением и вкусом публики, которая стоит за натуральную школу. Ни о ком не спорят, ни на кого не нападают с таким ожесточением, как на натуральную школу.

Поклонники обветшалых пиитик рассуждают: слишком-де любят писатели новой школы изображать людей низкого звания. То ли дело, к примеру, повесть Карамзина «Бедная Лиза»! Там-де все опрятно и чисто. Вот и причина спора, – писал Белинский: – поклонники риторической школы позволяют изображать хотя бы и мужиков, но не иначе, как одетых в театральные костюмы, обнаруживающих чувства и понятия, чуждые их быту. Короче, старая пиитика изображает все, что угодно, но предписывает так украсить изображаемый предмет, чтобы не было никакой возможности узнать, что вы хотели изобразить. Все жалобы на натуральную школу сводятся, в сущности, к одному: зачем литература перестала бесстыдно лгать?