Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мне лично представляется, что развитие стихотворения можно сравнить с таким сакральным действием, как молитва.

Неизъяснимо, неотразимо, неостановимо, как земное тяготение.

Один мой земляк, ныне уже забытый поэт барон Карл фон Фиркс (1828–1871), написал об этом четверостишие, с поэтической точки зрения, может быть, и не совсем удачное, над которым можно смеяться, но которое не лишено известных прозрений:

Тайны мира нет нигде,

Ни здесь, ни там:

Она раскачивается, как дитя,

На словах, что даны лишь поэтам.

Конечно, сказать о том же самом можно было в более изящной форме, особенно с современной точки зрения, но можно ли сказать более метко? Не содержится ли здесь истина, не утрачивающая со временем своего значения?

В короткое время составился изрядный запас стихотворений, и меня, как, видимо, всякого начинающего поэта, охватило нетерпеливое желание увидеть свои стихи напечатанными. Действовать я начал с осторожностью, тайком, так как мне не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Вероятно, какие-то из моих рукописей мне возвращали, но нашелся и некий молодой австриец из Клостернойбурга под Веной, который напечатал пять моих стихотворений в своем альманахе; затем другой, из Берлина, взял несколько для своего журнала «Хохланд» — не путать с тем католическим «Хохландом», который издавался в Мюнхене, — и затеял со мной переписку, которая льстила моему самолюбию. В митавскую газету, напечатавшую мою юмореску, я, конечно, не мог посылать стихи, если хотел сохранить свою тайну от родственников.

С момента трагического окончания Бурской войны прошло всего несколько лет, как разразилась война другая, которая касалась всех нас, — Русско-японская. В феврале 1904 года хищнический авантюризм нескольких влиятельных русских, стакнувшихся к тому же с некоторыми нечистоплотными великими князьями, привел к вооруженному столкновению на русском Дальнем Востоке. Японцы перешли в наступление, нанеся русскому флоту чувствительные поражения. (Ту же тактику они применили во Второй мировой войне по отношению к американцам на Гавайях.) Русским нужно было напрячь все свои силы, чтобы восстановить свой престиж на Востоке, тем более что японцев дотоле никто не принимал слишком всерьез. В России шла лихорадочная мобилизация. Война коснулась и нашей семьи. Мой брат Карл, у которого незадолго до того умерла жена, вызвался служить в армии добровольно, хотя как старший сын не подлежал призыву. Но он хотел, что тогда было возможно, заменить своего друга, который только что женился. Карл попал в штаб генерала Ренненкампфа. Я восхищался своим братом, поступок его был тем более поразителен, что он был человеком вроде бы тихим, ничем не выдающимся. Он служил тогда в канцелярии городской управы, и ему было обещано, что он снова получит свою должность, как только вернется. В целом военный поход, несмотря на известные тяготы, пошел ему на пользу: через три года он вернулся заметно возмужавшим.

У нас война чувствовалась мало. Разве что сводили нас всей школой в русскую церковь — помолиться за победу, что нам показалось смешным. Не думаю, однако, чтобы мы желали победы японцам — их у нас недолюбливали. Тем не менее было странно, что такая могучая империя, как Россия, проигрывает сражения каким-то «японезам», что она вступила в войну, как видно, совершенно неподготовленной. Но особенно обо всем этом мы не задумывались; мне кажется, никто в мире тогда и предполагать не мог, чем все это может кончиться.

Для меня настало время готовиться к выпускному экзамену. В мае должно было выясниться, достаточно ли я образован для аттестата.

Непредвиденное происшествие спутало все мои карты.

Наш директор, господин фон Кульберг, толковый математик из немецкой семьи, достиг пенсионного возраста, и его должны были проводить на заслуженный отдых во время торжественного заседания в нашем клубе. Мои товарищи приступили ко мне с уговорами, чтобы я сочинил на сей случай стихи. Я согласился, но наш учитель немецкого предупредил меня, что торжественный акт нельзя проводить на немецком языке.

Что нам до того? Стишок я сочинил, мои товарищи его одобрили, и мы решили, что не станем подчиняться запретам.

Итак, после того как прозвучали официальные речи, я обратился — по-русски — к учителям с просьбой позволить мне выразить благодарность нашего класса. Мне позволили. Наш злейший враг и гонитель инспектор Петров хотел было воспрепятствовать моему чтению, но мои одноклассники окружили меня плотной стеной и не дали ему ко мне пробиться. Так что я смог отважно прочитать свою оду. Она была длинной. Господин фон Кульберг плакал от счастья и, когда я закончил и с поклоном передал ему свою рукопись, обнял меня. Но инспектор успел мне прошипеть: «Вы меня еще попомните».

И конечно же на сочинении по-русскому я схватил двойку.

Провалился. С переэкзаменовкой в августе.

На общем выпускном балу мне было запрещено присутствовать. И все-таки со школьной формой было покончено. В газетном отчете намекнули на мой стишок, и я стал чем-то вроде героя дня, все, даже отец, хвалили меня за храбрость. На самом же деле то было простое ребяческое легкомыслие, а вовсе не храбрость и уж тем более не приверженность немецкому национализму. И я знал, что дело может принять весьма серьезный оборот, так как после ухода директора ключевой фигурой в учительской стал инспектор Петров.

Каким образом все разрешилось, я так никогда и не узнал, но думаю, что отец, вероятно, нанес инспектору тайный визит и сообщил, что по окончании школы я собираюсь уехать за границу. Так что все могли, сохранив лицо, кончить конфликт полюбовно. Я выдержал свой экзамен в августе.

Кем же ты хочешь стать?

Я хочу работать в театре.

Керосиновая лампа мигнула и погасла, когда отец, услышав ответ, резко поднял ее к моему лицу и потом поставил обратно.

Нет, он вовсе не собирался швырнуть ею в меня, на это он был не способен, но на какой-то миг он явно потерял свое обычное самообладание.

Некоторое время отец сидел молча, немигающим взглядом уткнувшись в крышку стола, продолжая механически раскладывать свой пасьянс, хотя вряд ли уже мог в темноте отличить одну карту от другой.

Мы больше не возвращались к этой теме. Но он не отменил свое разрешение на мой отъезд за границу. Так что я мог поехать в сентябре в Дрезден к брату.

На праздник Иоанна Богослова из Риги прибыли актеры с новыми спектаклями. «Извозчик Геншель» Гауптманна отцу не понравился настолько, что он демонстративно покинул зал, не досмотрев постановку до конца. Кроме того, давали «Старого Гейдельберга» и «Юность» Макса Хальбе. Роль первой любовницы исполняла Мелани Брокман, она мне нравилась чрезвычайно, ей я поклонялся. От нее и ее мужа я узнал, что мой «Послушник», которого моя сестра, начисто переписав, умыкнула в Ригу, едва не был поставлен; но в конце концов ему предпочли пьесу некоей дочки известного врача — еще и по той причине, что она была сделана на современном материале; пьеса эта была поставлена и провалилась.