Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Предисловие

Вниманию читателей предлагается уникальная книга. Она давно уже вошла в привычный обиход просвещенных специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи «югендстиля». Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Но ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

Уникальность книги обеспечена тем, что ее автор, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) из немецкой семьи Иоганнес фон Гюнтер (1886–1973), на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России. С 1906 года его стихи, статьи и книги издавались в Германии, его пьесы ставились на подмостках немецких театров, и в то же время он не только постоянно печатался в «Аполлоне», самом модном русском литературном журнале 1910-х годов, но и был его штатным сотрудником. Месяцами он жил в Петербурге, а потом — на месяцы же — перемещался в Дрезден, Берлин или Мюнхен. И всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства. Фигаро здесь, Фигаро там. Единственная в своем роде судьба.

Такая «амбивалентность» могла быть присуща только выходцам из прибалтийских стран, некогда колонизованных, по сути дела, в ходе прусского «дранг нах остен» (натиска, стало быть, на восток), а позднее входивших в состав Российской империи. Вспомним, что и крупнейшие мыслители Германии восемнадцатого столетия Кант и Гаманн какое-то время профессорствовали у себя в Кенигсберге, пребывая на русском коште. Знаменитейший земляк Гюнтера Якоб Михаэль Райнхольд Ленц, стяжав славу в Германии как отец-основатель литературного движения «Штурм унд Дранг», то бишь «Буря и натиск» (дался им этот натиск), проделав противоположный Гюнтеру путь, окончил свои дни в Москве; правда, всего лишь в скромной роли гувернера барских детишек, но все же преуспел выдать Карамзину рекомендательное письмо к другу своей юности Гёте — своего рода патент на благожелательный прием в Веймаре.

Однако второго такого литератора, как Гюнтер, который водил бы дружбу и сотрудничал одновременно с самыми знаменитыми русскими и самыми выдающимися немецкими писателями своего времени, больше не было. Ни до, ни после него. Да и как переводчик он, пожалуй, самый усердный строитель моста между обеими литературами за всю историю их отношений.

Автобиографическое сочинение Гюнтера интересно во многих отношениях. Оно построено как роман — как классический немецкий «роман воспитания». Напрашивающийся ориентир — «Волшебная гора» Томаса Манна, где героя тоже зовут Гансом (Иоганнесом), а действие точно так же завершается в 1914 году — с началом Первой мировой войны. Подобное повествование всегда вбирает в себя много примет времени. Как свидетельства они драгоценны. Мы и о теперешнем своем времени много узнаем, если вникнем, благодаря Гюнтеру, в то, как строились, например, русско-немецкие отношения на территории нынешней Латвии сто лет назад. И торопливый, беглый, чем-то взвинченный, куда-то — в бездны, то ли лазурные, то ли мрачные — летящий, но в скороговорке своей часто остающийся профанирующим и поверхностным культурный окрас эпохи предстанет тут во всей своей яви (как и во всех своих снах). Книге Гюнтера в этом отношении обеспечена бездонная, эховидная перекличка со многими литературными памятниками эпохи — от «Жизни Клима Самгина» Горького и «Хождения по мукам» Алексея Толстого до мемуаров Белого, Степуна, Пяста, Чулкова, Ходасевича, Лившица, Маковского — и так далее и так далее без конца.

Палитра Гюнтера необыкновенно широка. Трудно назвать знаменитость «модерна», с которой бы он ни пересекался. Но мемуары его подкупают не только и, может быть, не столько этим. В них постоянно ощущается главное, что обеспечивает долговечность эссеистики, в том числе мемуарной, — стержень вкуса. Вкуса на все подлинное, значительное, новое, небывалое. Интуиция Гюнтера поражает. Как мог девятнадцатилетний юноша, слагающий беспомощные стишки, так безошибочно выделить из двух десятков своих современников, русских символистов, бесспорных гениев (да еще тех к тому же, чей гений только-только забрезжил) — Блока и Белого. Или не слишком твердо зная пока русский язык (это после российской гимназии-то — штрих!), распознать в Хлебникове величайшего речетворца века. Или после первых же постановок Мейерхольда желать учиться режиссерскому мастерству только у него. Интуиция и прямо-таки русским нахрапом, то есть беззаветной любовью, добытая эрудиция — вот что, видимо, сделало юного Гюнтера столь легко вхожим во все самые солидные издательства и журналы, во все самые прославленные театры и литературные салоны своего времени. И даже в покои великого князя Константина Романова, известного поэта К. Р.

Интуиция, эрудиция и, конечно, известное обаяние («развязность» — припечатывал «юнкера», ревнуя к нему не то Блока, не то Блокову жену, сердитый Протей Андрей Белый). Кстати, в переписке и дневниковых отзывах о Гюнтере его современников мы встретим всякое. Ремизов, у которого Гюнтер долгое время жил и столовался, в конце концов признал его пустым «хвастунишкой» и от сердца отринул. Охладел к нему со временем и Блок. А Мейерхольд и вовсе щелкнул по носу тем, что не признал годным для своего дела. Многие (и — судя даже по мемуарам — справедливо!) именно болтливости Гюнтера приписывали наделавший шума в свое время пародийно-гротескный конфликт между Волошиным и Гумилевым, кончившийся жалкой дуэлью, унизившей обоих. «Лучший друг» Маковский годы спустя, в эмиграции, только через Вячеслава Иванова начал разыскивать адрес Гюнтера — и то лишь потому, что понадобилась справка для собственных воспоминаний. Не так уж, стало быть, были они близки, как это мнилось их автору.

Словом, принимать за чистую монету показания мемуариста нельзя. Свидетель сей лжет — как всякий свидетель. Лжет, то есть говорит свою, одностороннюю, правду. Излагает события так, как они виделись — или запомнились — ему. А о себе любимом, как правило, запоминается все самое лучшее, нередко — в сильном преувеличении собственных заслуг и достоинств. Так, только улыбку может вызвать мемуарное уверение Гюнтера в том, что именно ему обязан Кузмин своей программной, прославившей его не меньше стихов, статьей «О прекрасной ясности». Как и уверение в том, что название журнала «Аполлон» тоже восходит к Гюнтеру — ибо это он однажды убедил Маковского в преимуществах солнечного бога, когда у них вышел спор по поводу Ницшевой дилеммы Дионис — Аполлон.