Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г - Андрей Владимирович Николаев
– Идет, значит, комбриг, и все эдак бурчит себе под нос, что это, мол, не так, да это не эдак. Ну, что, мол, всё тут у вас в полном несоответствии и всё это, значит, не как надо. А подполковник-то наш ему и говорит: «Посмотрим, мол, как теперь все это, значит, будет под вашим-то командованием». А комбриг, значит, остановился, глаза вылупил и на нашего подполковника смотрит. Ну, думаю, сейчас лопнет.
– Ты смотри, малый, – говорю я Шуркину, – язык-то не очень распускай насчет комбрига-то.
– А нам, солдатам, что, – смеется Шуркин, – солдатская служба – она везде одинакая. А дальше фронта все одно не угонят.
Графское имение ничем не напоминало привычные наши русские барские усадьбы. Дом каменный – какой-то чужой вычурной архитектуры, с обилием комнат, богатых и неуютных, не располагающих к тому, чтобы в них поселиться и жить.
Пришел Заблоцкий, и мы пошли с ним бродить по графским покоям. В одной из комнат, очевидно спальне, меня поразило костяное распятие, удивительно тонкой работы. Оно мне очень понравилось, но присвоить его себе я так и не решился. На постели, прижавшись друг к другу, лежала пара великолепных темно-мраморных английских такс – кобель и сука. Они смотрели на нас с тревогой своими умными и выпуклыми глазами и дрожали мелкой нервной дрожью. Миша Заблоцкий подошел к ним, погладил по лоснящейся шерсти, потом погладил их и я. Таксы обнюхивали нас и доверчиво лизали нам руки.
– Интересно, а где же этот самый граф или как его там? – Заблоцкий говорил, как бы ни к кому конкретно не обращаясь. – Жалко.
– Что жалко или кого жалко? – переспросил я.
– Жалко. Собаки пропадут. Породистая пара, – с какой-то особенной грустью произнес Заблоцкий.
– Почему пропадут? – удивился я. – Тут есть какой-то управляющий. Он их, конечно, накормит.
– Конечно, накормит, – соглашается Миша Заблоцкий. – Но не в этом дело. Посмотри, как они дрожат: это они переживают потерю хозяина. Они знают, что он исчез – исчез надолго, навсегда. Теперь тут чужие люди и чужие, тревожные звуки и запахи.
– Но ты, конечно же, согласишься, – говорю я, – что теперь идет такая война, когда ежедневно гибнут тысячи людей. А?!
– Люди, Андрюша, гибнут по своей воле. Это ведь люди изобрели войну! Изобрели и изготовили пушки и пулеметы. Собаки не умеют делать винтовки, не умеют и стрелять из них. Так-то вот…
Тут впервые в моей жизни мой мозг пронзила мысль о том, что с абсолютной точки зрения ценность собачьей жизни не ниже жизни человеческой. И что собачьи страдания достойны сочувствия не менее, чем страдания людские.
Погода окончательно испортилась – небо заволокло тучами и пошел затяжной весенний дождь. Мы расположились в резных старинных креслах у камина, разожгли в нем огонь и грелись его животворным теплом. С похолоданием на улице и в комнатах стало сразу как-то мозгло и неприятно. Шуркин принес пшенную кашу с американской колбасой и котелок чая.
– Как-то все это странно и нелепо, – говорю я, наворачивая пшенную кашу из котелка. – Посмотри на стены – с одной стороны, дорогие картины в золоченых, вычурных рамах, а с другой стороны, под ними же, на резной работы старинных стульях, солдатские шмотки и оружие, катушки телефонного кабеля и грязные солдатские сапоги.
– Что делать, война, – вздыхает Заблоцкий, – только вот человек ни при каких обстоятельствах не должен забывать о принципах морали и нравственности. И всегда и везде оставаться порядочным и честным.
Я понимал неоспоримость тезиса Заблоцкого, но и в душе моей, и в мозгу что-то не стыковалось. Я знал, что бывают люди, которые, пожалев собаку или кошку, способны убить человека. Что «порядочные» и «честные» оказываются отъявленными мерзавцами. Что-то тут у меня не совмещалось. И я не видел выхода из этого логического тупика.
8 марта. Вновь квартирьерская разведка. В штабном фургоне за столом командир полка, начальник штаба, Видонов и я. На столе крупномасштабная карта Будапешта.
– Значит, так. – Командир полка поставил остро отточенный карандаш на то место карты, где мы находимся теперь. И стал говорить медленно, с паузами, двигая карандашом по карте: – К Будапешту мы подходим через Ишацег, Цинкоту, со стороны Уйпешта. По городу всегда трудно водить колонну, особенно ночью. Квартирьерскую разведку сегодня буду возглавлять я сам. Кроме меня поедут: начальник штаба Коваленко, начальник разведки Николаев, командиры дивизионов и батарей. В городе нам нужно выезжать на центральную улицу императора Франца Иосифа – она тянется по городу подковой и упирается обоими своими концами в Дунай. Мосты через Дунай взорваны, и переправа идет по понтонному саперному мосту, выезжать к нему будем по улице Ракоци…
Совещание окончено, и я иду готовиться к очередному рейсу – сегодня он необычный: по развалинам одного из древнейших городов Европы.
Утро ясное, солнечное, какое-то очень веселое. Ослепительно-яркими кажутся песчаные дорожки среди молодой весенней зелени газонов. По одной из таких дорожек идет управляющий имением Зичё – человек с каменным выражением лица, с глубокими, как овраги, морщинами, седыми волосами и густыми усами и бакенбардами. Странно, очень странно видеть эту фигуру в глухом, черном сюртуке, в котелке и с суковатой палкой среди нашей разухабистой солдатни. Я смотрел на него, и мне уже грезилось, что я наяву вижу живое привидение.
Машина готова, тент снят, и Панченко, подкручивая усы и улыбаясь, терпеливо ждет, когда сегодняшние пассажиры займут наконец места и рассядутся вдоль бортов, на откидных решетчатых лавках его «шевроле».
– Коваленко, – слышу я голос Шаблия, – поедешь в кабине и будешь следить за маршрутом. Я поеду наверху – тут лучше видно и можно на ходу решать конкретные вопросы с командирами подразделений.
Машина тронулась. Я сижу рядом с Шаблием и отмечаю по карте пройденный пугь. Вот и пригород Пешта – Цинкота. Справа железнодорожные линии и вокзал. Ехать нам прямо до улицы Франца Иосифа.
На фоне ясного и по-весеннему чистого и голубого неба уродливыми громадами вырисовываются остовы разбитых и сожженных домов. Попадаются районы полностью разрушенные, превращенные в груды кирпича и щебня. И все-таки я бы не сказал, что Пешт сильно пострадал от боев. В центре город почти не тронут. Жители расчищают улицы, убирают щебень. Кое-где торгуют магазины. Окна в большинстве домов и магазинов без стекол, заколочены досками и фанерой, куда вставлены небольшие застекленные оконца. Вот и знаменитая улица Франца Иосифа – высокие многоэтажные дома, густые липы вдоль тротуаров и почти нет следов разрушений. На перекрестке с улицей
