Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

Забегая к ней, я встречал у нее массу людей. Знакомых или скоро становившихся добрыми друзьями. Чаще всего это были Шкловские, но и многие, многие другие. Она дружила с двумя замечательными священниками: отцом Александром Менем и отцом Сергием Желудковым. Я встречал у нее Шаламова, Домбровского, Амусина. Льва Гумилева, мужа и жену

Мелетинских, знаменитого московского врача Гельш тейна. Не надо только представлять себе, что у нее собирались «знаменитости», напротив, было много молодых людей и «девочек», которые ей помогали жить. Если ей приносили какие-нибудь подарки, Н.Я. немедленно передаривала их кому-нибудь… Так же она обращалась с книгами… Книги, нужные ей для работы, она брала у кого-нибудь или оставляла у себя на время.

Когда она стала получать гонорары за свои книги, то все их раздавала. Она очень радовалась, что, нищенка и побирушка по обстоятельствам всей своей жизни, она теперь может делать подарки и помогать деньгами друзьям» [5].

II. Довоенное детство

А теперь, пожалуй, пора пролететь над одной пустыней своей жизни, над (сколько бы их там ни было)… и «перенестись в давнюю какую-то страну. Страну детства». Мне и вправду хочется на время погрузиться в детство, не только потому, что это «счастливая невозвратимая пора», за что бесконечное спасибо маме, а не тому, кого на все лады восхваляли «за наше счастливое детство» и кто сделал все, что только мыслимо и немыслимо себе представить, чтобы те немногие, лишь единицы, которым чудом повезло, могли на самом деле испытать это счастье, но и потому, что хоть и детскими глазами, я успела заметить и ощутить атмосферу предвоенных лет, некоторые характерные черточки времени, хотя зачастую это всего лишь мелочи, но иногда ведь и «мелочи преобладали». И еще мне очень хотелось бы мысленно произнести имена «ушедших теней моего детства», далеко не всех и не обязательно самых близких, так как бывает, когда, бродя по кладбищу, прочитываешь почти стершиеся надписи на заброшенных могилах, думая, что те, кто в ином мире, тебя услышат и как-то отзовутся.

Как и большинство людей, я начинаю помнить события своей жизни в полной последовательности и совершенно отчетливо, начиная с пяти лет. а до этого возраста в памяти сохранились лишь отдельные эпизоды. как, например, пожар деревенской церкви на Клязьме. Там же как-то перед сном я вытащила из-под подушки тридцать рублей, взятые мною утром с комода, совершенно не понимая, что это большие деньги, и отдала их своей няне, Наде, прося купить мне на них семечек, и тут выяснилось, что мама с Надей искали их весь день, так как они к тому же были последние, и на них предполагалось купить провизию. Еще вспоминается. как по вечерам, после перенесенных подряд кори и коклюша, мама, чтобы соблазнить меня выпить парного молока, считавшегося полезным, опускала в чашку дольку шоколада, — просто так в доме нишоколада, ни шоколадных конфет не водилось; обычные сладости — китайская смесь, вроде тех подушечек, услаждавших в позднейшие десятилетия всю провинцию, только с более привлекательным, как сказали бы сейчас, дизайном, и еще тоже дешевая халва.

Также почему-то запомнилась застекленная терраса дачи, где жило семейство Лебедева-Кумача, с которым мама дружила еще с юности (когда у того случались запои, его жена вызывала маму по телефону, — ее присутствие действовало на него успокоительно), но после того, как Лебедев-Кумач получил первую Сталинскую премию и приобрел сразу два письменных стола красного дерева, он перестал нуждаться в маминой дружбе. Рассказывали, что тогда же на калитку перед его уже собственной роскошной дачей кто-то прилепил плакат: «Нам песня строить и жить помогает».

Выучилась читать я по вывескам и в пять лет уже свободно читала. Надо сказать, что ассортимент детских книг, в особенности переводных, был необыкновенно беден. Для маленьких — бесконечный Чуковский, Маршак, Барто, издававшиеся и переиздававшиеся и в твердых, и в тонких переплетах, самых разных форматов, существовала даже серия «книжки-малышки» (6 х 8). Для тех, кто постарше — Гайдар. А была еще и такая «детская» книжица про акулу, гиену и волка того же автора, что и любимые всеми «детки в клетке». Иллюстрации в ней сильно смахивали на кукрыниксовские карикатуры военных лет: желтая акула — Япония, коричневая гиена — Италия, и черный волк — Германия; только почему-то упустили из виду красного хищника, может потому, что таких даже и в природе не бывает.

Моей первой любимой книгой была «Про девочку Машу, собаку Петушка и кошку Ниточку» А.Введенского (впоследствии арестованного и расстрелянного), и хотя меня несколько смущало, почему у собаки и кошки такие нелепые имена, это не мешало мне ее без конца перечитывать, так что еще долго друзья дразнили меня, что кроме кошки Ниточки я ничего в жизни не прочитала. Чуть позже я полюбила Бианки, Чарушина, Сетон-Томпсона и Паустовского за его уменье почувствовать и передать, будь-то средняя полоса или юг, живое дыхание природы.

Из переводных, кроме упомянутого Сетон-Томпсона, можно перечислить очень немного: «Маугли», «Серебряные коньки», сокращенное «Путешествие Ниль- са», вышедшее в полном виде относительно недавно, «Том Сойер», «Саджо и ее бобры», ну и сказки Андерсена. Перро, Братьев Гримм и некоторые другие. Вот почти и все, так что я очень быстро перешла к Фабру, Брэму и к русской классике. Правда, когда я поступила в школу, некоторые одноклассницы увлекались еще Кариками, Валями, Травками и Волшебником изумрудного города, но я, как и многие мальчишки, тогда уже зачитывалась Жюль Верном и полярными путешествиями. А еще в той же школьной библиотеке девчонки без конца брали «Мальчик из Уржума» — детство Сергея Мироновича Кирова. Слово «Уржум», словно назойливая муха просто жужжало в классных стенах.

В одной из бесед митрополит Антоний Сурожский сказал, что детские книги должны учить благородству, любви к правде, жертвенности и самообладанию. Таких книг для маленьких читателей вообще существует не так уж много. А в те годы, если не считать «Серебряных коньков», в какой-то мере отвечающих этому требованию, «Льва и собачки» Толстого, сказок Андерсена и «Василия Шибанова» А.К.Толстого (его мне часто читала двоюродная бабушка, Клавдия Владимировна, и мимо которого невозможно, как мне кажется, пройти, воспитывая ребенка), — просто не было. Что такое хорошо и что такое плохо понималось совершенно иначе не только в области детской литературы.

Я упомянула о сокращенном «Нильсе», но сокращали не только ради простоты и доступности, зачастую делались просто купюры, — из Андерсена, из тех же «Серебряных коньков» изымались такие слова и словосочетания, как Бог, Христос, Рождество, осенять знаменьем, благословлять — ведь религия и все, с нею связанное, — опиум. А сколько книг вообще не издавалось и не переиздавалось по самым разным причинам. «Легенды о Христе» той же Лагерлеф, мама с трудом раздобыла у своей знакомой и перепечатала для меня, «В пустыне и дебрях» Сенкевича дала на два дня мамина институтская подруга, работавшая в спецхране Ленинской библиотеки. Позднее я пыталась достать ее для своих детей, спрашивала у всех знакомых, ни в одном «полном» собрании писателя ее не печатали; впервые издали лишь после перестройки. Оказывается, арабы у Сенкевича далеко не ангелы.