Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

Ни под каким видом не издавали пусть и слащавую Чарскую. Уж лучше с детства мечтать, как Женя из «Тимура и его команды», поехать в мягком куда-то далеко в бронепоезде (интересно, куда? ведь в мирное время бронепоезду вроде бы положено «стоять на запасном пути»). Если песенка о летчиках, то первым делом бомбы, а самолеты уж потом («летчики, пилоты, бомбы, самолеты), а убивают только вредители, как в «Военной тайне» того же Гайдара, если это не Павлик Морозов, тогда наоборот — герой. А сколько восхищались «Педагогической поэмой», — не только дети, родители не слыхали (может быть, не хотели слышать?), что знаменитый Макаренко сдал питомцев чекистам.

Миазмы со страниц книг, экранов (во втором классе нас водили смотреть «Случай на границе» — японцы пытают наших, загоняя под ногти иголки, много лет я не могла без содрогания подумать о японцах), просто из воздуха проникали под кожу, в душу, в сердце даже тех, от кого дома не скрывали ничего и прочищали, и прочищали мозги. Сияла же я, хоть и в шесть лет, когда утром отправлялась в группу, и на мое приветствие в воротах напротив Буденный отдавал мне честь.

Выбор игрушек был тоже невелик, а в пору самого раннего детства купить куклу было просто невозможно. Поэтому первую мне сшила Надя. Голову удалось все же где-то раздобыть, а туловище, руки и ноги пришлось набить опилками. Она долго оставалась единственной игрушкой, если не считать еще нескольких матерчатых зверей, пока не появились целлулоидные голыши — они стоили недорого и поэтому были всем доступны в отличие от роскошных кукол с закрывающимися глазами. Существовали кое-какие не слишком затейливые настольные игры — блошки, мозаики, лото но меня они никогда не привлекали (как ни странно, елочные украшения были интереснее и разнообразнее, чем позднейшие), а вот раскрашивать платья для кукол, которые мама искусно вырезала из бумаги, доставляло мне большое удовольствие, особенно когда взамен самодельных появились картонные со всевозможными туалетами, которые тоже надо было красить. Еще мы с мамой очень увлекались складыванием картинок (теперь это называется пазл), их мама покупала у сына Саввы Морозова, Всеволода Саввича, уже очень старого, жившего на нашей улице и зарабатывавшего себе на кусок хлеба распиливанием таких картинок, наклеенных на фанеру.

Больше всего я любила ходить с мамой или Надей в Кустарный магазин в Леонтьевском переулке, правда, собственно игрушки там не продавались. Сейчас он выглядит очень убого, хотя там и находится музей народного творчества. А в ту пору он поражал детское воображение, в первую очередь колоннами до самого потолка, расписанными хохломскими узорами, и такой же детской мебелью — столами и стульчиками, о которых я не смела мечтать. Там все стоило очень дорого, и единственное, что мама мне, в конце концов, подарила, после долгого ожидания, — крошечные бирюльки, помещавшиеся в коробочке размером с наперсток. Дешевыми были только маленькие, меньше мизинца, бархатные медвежата, их делали тут же в подвальном помещении магазина, и я могла подолгу простаивать перед окнами, наблюдая как женщины, мастерицы, пришивают головки и лапы, разложенные рядом на столах. Но это девчоночьи глаза заглядывались на мелочи, а когда одного мальчика (моего будущего мужа) его дед, Г.Г.Шпет, привел в тот же кустарный магазин и сказал: «Выбирай, что хочешь», — «Колонну», — конечно, не задумываясь, ответил мальчик. Тут даже известный философ не нашелся, что ответить.

Еще мы часто заходили в магазин «Игрушки» на Арбате, но покупали что-нибудь редко и самое недорогое, вроде кукольной посуды. На Арбате же находился магазин «Восточные сладости» с необыкновенно вкусными вещами, а во многих кондитерских продавались любимые всеми шоколадные бомбы, побольше и совсем маленькие, с сюрпризами. В маленьких сюрпризами чаще всего оказывались опять же бирюльки.

С рынка Надя то и дело приносила восковых уточек, — их любили все дети.

Еще у меня было много берестяных корзинок, туесков, лаптей — их привозил из экспедиций старый мамин друг А.Сухотин, лингвист, исходивший и исколесивший наш Север, собирая диалекты. Мама рассказывала, что, как-то, гуляя с ним, они забрели на переделкинское кладбище, вдруг мама заметила, что тот помрачнел.

Что с тобой. Алеша?

Да ведь это все мои предки, — на бесчисленных надгробиях: Бодэ-Колычевы, убиенный тогда-то, казненный тогда-то…

16 октября 41 года он ушел пешком из Москвы и умер в дороге.

Но возвращаюсь к игрушкам — их продавали и в других магазинах, но мы бывали только там, если не считать прогулок в выходные дни с семьей дяди, с непременным заходом в Мосторг (ЦУМ), где нам с сестрой тоже что-нибудь перепадало.

А вот гулянья с Надей, превращавшиеся в бесконечные кружения по магазинам в поисках пшена, мануфактуры, как тогда говорили, и других необходимых вещей, чтобы отвезти или отправить их домой, в деревню под Воскресенском, я очень не любила.

Перебралась Надя в Москву не только чтобы прокормить и одеть дочку и родителей, но еще и потому, что до этого работала на Воскресенском цементном заводе, а рабочие там редко доживали до пятидесяти лет (где вы были, экологи?).

Все такие прогулки заканчивались обычно ГУМом, где Надя не успокаивалась, пока не обходила все отделы.

С мамой мне удавалось гулять очень редко, — она с утра до ночи стучала на машинке. Ездили, конечно же, в Нескучный, на Воробьевы горы, в Коломенское — до самой шатровой церкви уходила в гору заросшая травой и лопухами деревенская улица, утопающая весной в сирени и яблонях. А еще чаще отправлялись на Дорогомиловское кладбище, на могилу к бабушке. Мама с какой-нибудь подругой болтала, а я рвала цветы на железнодорожном откосе — могила была в крайнем ряду. В 44-м приходим — нет могилы. Мы в контору, спрашиваем могильщиков, один не сразу вспомнил, а другой ему: «Ну как же, белый мраморный памятник с лампадкой, такой красивый, мы еще там всегда выпивали», — совсем как в Гамлете. Объясняют: в 42-м висело объявление, что собираются ликвидировать часть кладбища. Мама страшно горевала и долго не могла успокоиться, но хоть гроб был оцинкованный (бабушка умерла в Финляндии), разве могли мы. даже если бы знали, перевезти его на Немецкое, где похоронены родственники по линии деда, — ведь сами тогда еле ноги таскали.

Еще мы часто с той же Надей, реже с мамой, бывали в книжном магазине на Тверской, рядом с Моссоветом. Там, кроме прилавков с книгами, были витрины с макетами или панорамами на сюжеты из Маугли или Айболита, перед которыми всегда толпились дети, так же как у огромного чучела бурого медведя с подносом в лапах, стоявшего при входе в Военторг и сохранившегося, очевидно, от былых времен. В том же книжном магазине я как-то попросила купить мне карточку Бабановой, о которой тогда решительно ничего не знала, — мне просто понравилось ее лицо. Вскоре после этого мы с мамой встретили Марию Ивановну на Никитской. Мама, не будучи знакомой, с ней поздоровалась и со свойственной ей непосредственностью сказала: «Вас очень любит моя дочка». М.И. улыбнулась, протянула мне руку и произнесла несколько ласковых слов. Увидела я ее на сцене и полюбила как актрису значительно позднее.