Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

И обнимаю Вас, и целую Вас, и куда Вы девались, и почему о Вас ничего не слышно? И что нам теперь делать, если Вы нас больше не любите, и куда нам теперь деваться, если Вы нас больше не уважаете? И с кем я теперь выпью свою горькую рюмочку, когда нет коло мене милого друга Женички, когда не сидит супротив меня милый друг Катенька? И пойду-ка я, старый сивый черт, во темный лес, а кликну я, старый сивый черт, зычным голосом: — Вы идите ко мне, звери лютые, звери лютые членистоногие, членистоногие да двояко дышащие, да поглядите-ка вы, звери, в ленинградскую сторонушку, да заешьте-ка вы, звери, милого друга Женечку, милого друга Женечку со его любезной Катенькой!

              Тот Женька-плут              Умком востер,              Умком востер              Да блудить мастёр!Все с актерками Женька путается,Со скоморохами Женька потешается,Со гудошниками Женька водку пьет,Водку пьет, да в ладони бьет!А уж время ему, старому мерину,От той забавушки очухаться,Очухаться, да раскумекаться,Да сказать ему, Женьке, таково слово:— Пойду-ка я, Женька, старый плут,Старый плут, горемычный сын,Во почтовое да отделениеВо советское наше заведение!Да возьму-ка я во резвы рученькиЗолотое перышко гусиное,Да напишу-ка, Женька, писулечкуСвому Другу Николаю Алексеевичу,Да тому ли господину Заболоцкому!

Господин-то Заболоцкий во палатах, чать, сидит.Во палатах, чать, сидит, да не ест, не пьет,Обо мне, чать, Женьке, думу думает,Бородой трясет да сокрушается.А подам ему я, Женька, свою весточку,Уж как вскочит он на резвы ноженьки,Да зачнет он ту весточку прочитывать,Резвой ноженькой притоптывать, да приговаривать:— Знать и впрямь я, сударик, Заболоцкий сын,Не дубовая колода, не еловый сук,Коли Женечка-дружок ко мне пописывает,Коли Катенька сахарную ручку прикладывает.

Да! Жди от вас! Напишите,

Когда рак свистнет.

Целую Вас, беспутные друзья мои. Ваш Н. Заболоцкий».

Уверен, что «свою весточку» «Женечка и Катенька» посылали. И была она столь же остроумна. Но после возвращения Николай Алексеевич уничтожал всю свою корреспонденцию, ибо не хотел, чтобы во второй раз, а вероятность того существовала, лапали «грязными руками» письма друзей.

На том, московском, совещании выступали многие драматурги и театроведы, в том числе и Шварц. Но дельного, относящегося к истинно литературной работе, почему-то никто ничего не сказал. «Иногда было интересно, иногда раздражало, — но ясно одно: к работе это отношения не имеет, — записал Евгений Львович в дневнике 17 июня, вернувшись в Ленинград. — Садясь за стол, надо забыть все разговоры вокруг работы… Ехал домой как бы набитый целым рядом самых разных ощущений и впечатлений. И вот до сих пор не могу приняться за работу. Странное, давно не испытанное с такой силой ощущение счастья. Пробую написать стихотворение «Бессмысленная радость бытия…»».

И не только это стихотворение…

Вдруг вновь вспыхнуло вдохновение стихотворчества. Но на этот раз рождались строки трагические, осмысляющие прожитое. Получался новый цикл из пяти стихотворений. В РГАЛИ хранятся несколько листков с набросками их всех, — вперемешку. То есть писались они одновременно. «Бессмысленную радость бытия…» я уже цитировал…

Хорошо бы показать их все, в том числе и небольшую поэму «Страшный суд», о которой уже упоминалось здесь и которой цикл как бы завершался. Но они уже опубликованы и вполне доступны любопытствующим. Поэтому — лишь одно — самое короткое:

Меня Господь благословил идти,Брести велел, не думая о цели.Он петь меня благословил в пути,Чтоб спутники мои повеселели.

Иду, бреду, но не гляжу вокруг,Чтоб не нарушить Божье повеленье,Чтоб не завыть по-волчьи, вместо пенья,Чтоб сердца стук не замер в страхе вдруг.

Я человек. А даже соловей,Зажмурившись, поет в глуши своей.

Оказывается, эти стихи должны были войти в так и не написанную пьесу «Летучий голландец».

— Читает их человек вроде Диккенса, который яростно спорит с человеком вроде Салтыкова-Щедрина или Теккерея. Его обвиняют в том, что он описывает мир уютнее, злодейство увлекательнее, горе трогательнее, чем это есть на самом деле. Он признается, что закрывает глаза на то, что невыносимо безобразно. А затем читает это стихотворение. Теккерей и Щедрин соглашаются, но потом берут свои слова обратно. Ты, говорят они, опьянил нас музыкой на две минуты. Но теперь — с похмелья — мы стали ещё злее…

Наверняка это было автобиографично. И мы полнее узнали бы внутренний мир писателя, который, скрывшись за своего героя, раскрылся бы даже больше, чем в своих дневниках-мемуарах, когда выступал от своего имени. Возможно, и остальные стихотворения предназначались для этой пьесы.

Этот стихотворный цикл, перепечатанный на машинке, стал ходить по рукам. Это не было «самиздатом» в теперешнем его понимании. Экземпляры дарились друзьям, писались в тетради дамам. Те давали читать своим друзьям. Я впервые узнал об этих стихах от Елизаветы Александровны Уваровой, у которой некоторые из них оказались в нескольких экземплярах. Остальные она разрешила мне переписать.

Приходили — изредка — отзывы. Даже из Москвы. 25 мая 1946 года Анна Осиповна Кальма писала Шварцу: «Я давно собиралась Вам писать, Евгений Львович, а тут, с месяц назад, Норочка (Ленора Густавовна Шпет. — Е. Б.) передала мне от Вас письменный привет, а после Мессинга я уже верю окончательно в передачу мыслей на расстоянии. Если спросить меня в лоб, зачем и почему мне вдруг захотелось написать Вам, я, наверное, не смогла бы ответить ничего, кроме общих фраз о давней симпатии, о приятном впечатлении, о том, что Вы — изящный и тонкий писатель и проч.

Начала я думать о Вас, когда мне случайно в руки попали Ваши стихи. Совпадение настроений этих стихов с моими, какие-то внутренние пути, которые угадываю и по которым я тоже нехотя иду, — очень меня всколыхнуло. Я, как девочка из почты «Задушевного слова» тоже захотела написать стихи и сейчас же доложить Вам: «И у нас на Зубовском бульваре тоже живут мятущиеся души. Напишите, девочки, у кого какая мятущаяся душа!..»

Очень сложно мне сейчас жить, Евгений Львович, я — в полосе неудач, а привычки к этому нет, нет закалки, п. ч. я — «благополучный бутуз». Как звал меня один приятель. Пожалуйста, напишите мне что-нибудь. Кальма».