Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Вот тут-то я, единственный раз за все время пребывания в заключении, был вознагражден за честность. Подходим мы как-то ненастным осенним вечером, после 12-часовой работы в забое, к вахте. Сыплет мелкий дождик, грязи по колено. Все мы насквозь промокшие, совершенно обессиленные, голодные как волки, еле-еле доплелись до вахты. Слепые держатся за зрячих. Конвою тоже хочется поскорее домой, ведь проводят-то они свой день вместе с нами, – правда в безделье, сытые, тепло и сухо одетые. Оттого решил начальник конвоя сэкономить время на врачебном осмотре слепых и обратился к нам: «Ребята, в лес за дровами идти все равно придется, так что давайте по-честному: слепые – направо, а здоровые – оставайтесь на месте».

Сам я куриной слепотой не болел и, понимая, что меня все равно разоблачат, остался на месте. Было нас всего человек шестьсот, но таких дураков, как я, набралось не более пятидесяти: все остальные перешли в правую колонну якобы слепых. Начальник конвоя, прекрасно понимая, что их столько быть не может и что подавляющее большинство в правой колонне симулянты, пришел в ярость и заорал: «Раз вы все такие негодяи и не хотите по-честному, то все, кто слева (то есть мы, добровольно признавшие себя здоровыми), идут в лагерь отдыхать, а остальные – в лес за дровами!» Мы получили награду за честность, а остальные пришли часам к одиннадцати ночи с дровами и совершенно измученные: ведь им пришлось тащить еще и своих действительно слепых товарищей! А подъем на работу, по летнему расписанию, неизменно в пять часов утра.

Но все это были цветочки – ягодки пошли с наступлением холодов: как врежет мороз в 40–45°, так в палатке, даже на расстоянии метра – двух от раскаленной печки, замерзает вода. Ляжешь на нары, на свой «матрац» (мешок набитый прессованными опилками), сунешь ноги в рукав телогрейки, бушлатом завернешься, тоненькое одеяльце еще заранее обмотаешь на себе, под бушлатом, и дрожишь от холода, пока не сморит тебя тяжкий, без сновидений, и краткий, с перерывами, сон. Только задремлешь, чуть согревшись, немного основательней – как зазвенит рельс на вахте: подъем! Знай натягивай на ноги лежавшие в изголовье и примерзшие к нарам валенки. (По идее, их полагалось сушить в специальной сушилке, но кто их туда будет сдавать? Во-первых, времени сколько потеряешь – сдавать и получать, да и идти босиком по ледяному полу от сушилки до своего места не очень-то приятно, а самое главное – обязательно заменят на совершенно рваные, а тогда уж совсем плохо будет.)

Спешишь на улицу набрать в котелок снега и, если окажется на печке место, то растопив этот снег, приготовить себе утренний чай, а если до выхода к вахте еще останется время, то часть хлеба немного поджарить на печке, вроде сытней. А тут уж опять звенит рельс на вахте – выходи на развод. А там: «Разберись по пять; первая – проходи, вторая – проходи» и т. д. – и под конвоем до места работы. А там устанавливается оцепление: стрелки зажигают себе костерчики, и в своих овчинных шубах, собачьих рукавицах и унтах, новых валенках и меховых шапках, сытые под завязку да еще и хватившие по стаканчику спирта – и то часа через два у этих костерчиков пританцовывают. А мы, бедные зэки, в своих тоненьких суконных шапчонках, залатанных телогрейках и бушлатах, рваных, на скорую руку подшитых, валенках, рваных брезентовых рукавицах, голодные и невыспавшиеся в холодных палатках, могли греться только за счет скудного остатка своих физических сил.

Зимой, когда вся речка вымерзала, промывка золота не велась, а производилась так называемая «вскрышка торфов»: снимался верхний слой (незолотоносный) почвы, толщиной метра полтора-два. Производилось это таким образом: на определенном расстоянии друг от друга, по углам квадратов, ломами в мерзлоте пробивались так называемые «бурки» – отверстия в мерзлоте диаметром 20–25 сантиметров и глубиной полтора метра. Работа очень тяжелая: приходится откалывать по маленькому кусочку мерзлого грунта, а потом чем-то вроде круглой ложки, укрепленной под углом 90° на конце полутораметровой палки, выгребать их из бурки и выбрасывать наружу. Пока бурка еще мелкая, это делать не так трудно, но по мере ее углубления выгребать грунт становится все труднее, да и долбить ломом эту бурку с каждым сантиметром проходки все тяжелее: вечная мерзлота – хуже гранита, в нем хоть можно откалывать куски покрупнее, а в мерзлоте больше чем орешину нипочем не отколешь. Глубина бурки должна быть не менее полутора метров, а норма – две бурки в день, точнее до обеда: не сделаешь – урежут паек, а его и так не хватает для поддержания жизни. Приходится расходовать первоначальное накопление, а когда оно кончится – тут тебе и конец.

Вот когда мы убедились в страшной правде слов генерала: эдак и впрямь долго не протянешь. Не сделаешь до обеда двух бурок – получишь вместо 800 граммов хлеба 600 (а то и 400), а с таким рационом потом и одной не продолбишь. Вот так и переходят люди в разряд доходяг, а это уже, считай, одной ногой в яме.

Но, помимо хлеба, существуют еще и проблемы рукавиц и брюк: лом тяжелый, бить надо часто и сильно, ни одни рукавицы не выдерживают больше одного дня. Голыми руками к лому на пятидесятиградусном морозе и не притронешься: обжигает как раскаленное железо, аж куски кожи на нем остаются. Пришел с работы, но, как бы ни измучился, – не ложись, чини рукавицы.

Иголку делали из куска проволоки: один конец об камень заточишь, а дырку на другом конце пробьешь гвоздиком, вот тебе и лагерное сокровище – иголка. Только прячь получше: иголка – предмет запрещенный, при шмоне обнаружат – карцер, а это зимой, при таком морозе и физическом истощении – верная смерть. Материал для пошива или ремонта рукавиц один – кусок палатки, ведь она большая и из крепкого материала, всегда можно от нее немного отрезать. Если поймают – тоже карцер. Что ж, хочешь жить – умей крутиться и рисковать.

С брюками ненамного лучше, чем с рукавицами: чуть бурка углубилась сантиметров на тридцать-сорок, грунт оттуда ложкой уже стоя не достанешь, приходится становиться на колени, и так до конца бурения, а это примерно 75 % рабочего времени. Первоначального материала брюк хватает только на несколько дней, а дальше уже приходится класть на колени заплаты, и не одну, и преимущественно брезентовые, и менять их приходится не реже, чем заплаты на рукавицах, и это все тоже за счет времени отдыха.

К обеду, по идее, должны быть готовы все бурки на площадке. Если объект вблизи лагеря, то еще существовала возможность похлебать чуть теплой баланды (конечно, без хлеба – его съели еще утром). Стрелки в таком случае пригонят в зону, а там, хоть в палатках и не топлено, но все же теплее, чем снаружи: ветра нет, да и посидеть можно на нарах, а в забое на мерзлую землю не очень-то сядешь. Но такая лафа была редкой: стрелки не любили водить зэков в лагерь, ведь нас надо собирать, строить, пересчитывать, привести в лагерь, здесь снова пересчитывать при сдаче лагерной охране, потом снова принимать обратно, снова вести на участок – одним словом, до черта мороки. К тому же зэк должен работать, а не шастать в лагерь и обратно, уж лучше пусть жрут на месте свою мороженую баланду и кусок мерзлого льда вместо каши, больше ничего к обеду за 12-часовой рабочий день на страшном морозе не полагалось.