Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Попасть в число освобожденных тоже не просто: надо иметь либо температуру выше 38°, либо хотя бы распухшие, как колоды, до колен ноги, как явный симптом сердечной недостаточности. Таких лагерный врач освобождал на день-два от работы за зоной. Но у него был очень жесткий лимит: всего можно было оставить человек пять-шесть на весь лагерь. Да и оставшихся, кроме лежащих с высокой температурой, сразу же после развода выгоняли из палаток наружу. А уж там придурки им работу найдут: либо территорию убирать, либо на кухне дрова попилить и поколоть. Но все же это не забой, да и лишняя чашка баланды может перепасть или закурить подбросят. Так что освобождение от работ всегда было желанным праздником для любого работяги.

По прибытию с работы в зону зэки сразу же растекались по всей территории. Самые слабые и истощенные плелись в санчасть, преимущественно для того, чтобы услышать от нашего добрейшего и культурнейшего врача Малинского грустный ответ, что начальство ему опять урезало лимит по освобождению от работы слабосильных и что ввиду отсутствия у пациента высокой температуры и отечных опухолей на ногах, ему остается только плестись в палатку с перспективой такого же следующего дня, каким был прошедший. Когда еще в РУРе Скрытого он пытался протестовать, его просто сняли с врачей и послали в забой, поставив вместо него врача-«проститутку», которому лишь бы самому не попасть на общие. Тот выгонял в забой всех, не оставляя даже больных кровавым поносом. (Фамилию «проститутки» я помню, но называть не хочу. Если придется ему прочесть эти строки, пусть лишний раз покраснеет от стыда.) Начальство быстро поняло, что это не врач, и снова поставило на место Малинского, предварительно дав ему «накачку». Но Малинский делал для доходяг что мог и освобождал иногда от работы, даже если у них не было ни температуры, ни опухолей.

Все спешили в свои палатки, где уже топились наши бочки. Принесли ужин, который, в большинстве случаев, состоял из одного блюда – каши-магары, разновидности наименее питательного проса. Изредка бывало и первое – жидкий супчик, всю гущу и жир из которого предварительно съедали придурки. Хлеб, конечно, был съеден еще утром и, проглотив ужин, зэки укладывались на свои места, закутавшись во все, во что можно было закутаться, – чтобы всю ночь дрожать от холода и голода.

Вот и прошел еще один день Льва Лазаревича…

3

Утром звон рельса у вахты возвестит о наступлении подъема и еще одного дня нашей столь счастливой и радостной жизни, дарованной родным и любимым отцом и учителем. Но картина нашего счастья будет не полной, если не рассказать еще и о бане.

В зимнее время баня на прииске Мальдяк, по-видимому, была одной из самых страшных кар, сваливавшихся дополнительно на наши бедные души и тела. В условиях скученности и антисанитарии, тяжелого и непосильного труда и отсутствия сносного питания вши отнюдь не были для нас диковиной. У меня, по молодости, они еще не очень плодились, но пожилых и стариков, а таких у нас было большинство, вши просто одолевали. Если днем на морозе они засыпали, то ночью, стоило человеку чуть-чуть пригреться, как они начинали нещадно кусать. Раздеться догола в палатке и попытаться выжечь вшей из белья около печки решались очень немногие, разве что бывшие военные, уже делавшие это еще на фронтах Гражданской. В условиях ледяной палатки это грозило воспалением легких, а это уже почти верная смерть. Попасть в стационар было весьма непросто, даже при наличии явных симптомов болезни и высокой температуры: для этого требовалось наличие свободного места, а стационар был всегда переполнен. Кроме этого, мы же «тюрьзаковцы», следовательно, даже в стационар нас должен был отводить спецконвоир, а добиться конвоя было не легче, чем места в стационаре. До сих пор удивляюсь, как это в таких условиях у нас не возникло эпидемии сыпняка.

Начальство, по-видимому, тоже боялось эпидемий. Наше физическое уничтожение должно было проводиться постепенно, по плану, а не стихийно. Кроме того, зараза могла перекинуться от нас и на бесконвойную зону, а оттуда и на вольняшек, и даже на охрану. Вот отчего, кроме уже описанных бед, сваливалась на нас еще и баня.

Баня на всем прииске Мальдяк была одна. Состояла она из предбанника, мытьевой, послебанника и камеры пропарки одежды. Вроде бы все, что полагается. Но это только с виду: мытьевая могла вместить одновременно человек пятнадцать-двадцать, а баня обслуживала весь лагерь, так что все выходные были заняты лагерной аристократией, а для нашего брата оставались только рабочие дни, а точнее – ночи. Днем все на работе, и вот часа в два ночи, в самый трескучий мороз, раздается в палатке команда: «Пятьдесят человек с левого края, в баню!» Тут уж никакая медицина не поможет, здоров ты или освобожден от работы, – все равно собирайся в баню, в чем тебе энергично «помогут» краснорылые, одетые в овчинные тулупы, стрелки и их помощники из придурков – нарядчики и учетчики. На сборы даются считаные минуты, потому что за ночь, то есть до подъема, надо пропустить через баню всю палатку, человек сто пятьдесят – двести. А ведь надо еще успеть припрятать дополнительное тряпье, «организованное» зэками и спасающее их на работе от холода. Не спрячешь его, – а ведь в бане надо раздеваться догола, – то все лишнее, не положенное зэку по лагерной норме, отберут и сожгут, ведь в этом тряпье и находится главный рассадник вшей.

Наконец, пятьдесят человек собрались: вместо отдыха, после 12-часовой работы на морозе, им предстоит снова марш-бросок, только ночной и на еще более лютом морозе. Стрелки (для них это тоже дополнительная нагрузка, да еще в ночное время и за счет отдыха, но он смогут днем, пригревшись у костерика, вздремнуть, прекрасно зная, что зэки никуда не денутся) совсем звереют: удары прикладом сыплются на бедных, измученных бессонной ночью зэков градом, а задним в колонне приходится всех хуже: стрелки пускают на длинной сворке своих собачек – немецких овчарок, спасибо, «друг» Гитлер обеспечил, специально дрессированных на зэков, и эти собачки безжалостно рвут брюки, и не только брюки, наиболее слабых, оказавшихся в хвосте колонны зэков, так что хочешь не хочешь, можешь не можешь, а выдерживай темп стрелков.

Баня неблизко – километра два-три. Наконец, добрались до нее. Мороз не менее сорока градусов, да и поземка метет. Всех заводят в предбанник. Стрелки остаются в тамбуре. Баня деревянная, из рубленых бревен. Потолок низкий, закопченный. Посреди предбанника печка, как обычно из бензиновой бочки. Топки не жалеют, печь раскалена, притронуться нельзя – обожжет. В помещении по скамейкам могут рассесться человек двадцать (на столько и рассчитана баня), а нас пятьдесят. Все сгрудились около печки, протягивают к ней закоченевшие руки. Раздается команда: «Всем раздеться догола, вещи повесить на крючки для прожарки». С раздеванием не спешат: если около печки еще терпимо, то по краям комнаты, особенно по углам, иней и лед. Но хочешь не хочешь, а раздеваться надо, ведь лимит времени установлен жесткий, стрелки, оставив в тамбуре дежурных, уже ушли в лагерь за следующей партией зэков. За эту ночь должна вымыться вся палатка, а это еще два-три такие партии, как наша. Нам-то хорошо, мы первые, может быть даже удастся полежать в палатке на нарах часа два, а следующих уже наверно подняли, мыться они будут после нас, так что после бани у них сразу развод, и на лютый колымский мороз на двенадцать часов.