Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

И генерал спокойно повернулся и зашагал со своей свитой дальше, оставив нас в оцепенении от своих страшных и циничных слов.

2

Слова эти были настолько невероятны, что никто из нас не придал им в первое время особого значения, тем более что произнесены они были в обычном колымском лагере, с приличным питанием и бесконвойной системой: в пределах данного участка мы могли свободно передвигаться и даже общаться с вольнонаемными работниками прииска, сбывая вольняшкам остатки своих вольных вещей за пачку махорки или кусок сахара. Но вскоре выяснилось, что весь этот «рай» – лишь на время, покуда для нас готовили особую зону. А попав в нее через полтора месяца, мы сразу же вспомнили слова генерала.

Пробыв около месяца на Скрытом, все мы – «тюрьзаковцы», то есть имевшие в своем приговоре страшные слова «тюремное заключение», были переведены в так называемый РУР (рота усиленного режима). Зэки туда водворялись за особо тяжкие нарушения: подследственные, совершившие преступления уже в лагере; злостные отказчики от работы; беглецы, почему-то не застреленные при поимке конвоем и т. д. Уже будучи строго законвоированными, мы пробыли в РУРе около месяца, работая на не менее тяжелых земляных работах, но уже на крайне урезанном штрафном пайке.

Тут-то у нас и начались первые потери. Люди умирали от истощения, от физической перегрузки сердца, но особенно часто от поноса и дизентерии. Крайняя скученность, обилие мух, недостаточное питание доводили людей до крайности; появившиеся «доходяги», то есть совершенно ослабевшие от тяжелой работы и недоедания, люди, оставленные по болезни в лагере, шастали в поисках пищи где угодно. В РУРе нас преимущественно кормили овсяным супом и кашей. В каше попадалось довольно много нелущеных овсяных зерен, которые желудком не переваривались и оставались в целости в кучах кала, в местах, отведенных для оправки. Обезумевшие от голода доходяги щепочками вытаскивали такие зерна из кала, обмывали их, лущили и варили на кострах в самодельных котелках суп. Естественным следствием такой «трапезы» была не мнимая сытость, а дизентерия или понос. Сам я такой суп не варил, но скученность (а все спали вповалку, без постелей, на голых нарах, даже без соломы) и мухи сделали свое дело, и я заболел поносом, правда, не кровавым, но тем не менее изнуряющим и обессиливающим.

Совершенно ослабев, я не мог есть даже наш скудный паек и навряд ли смог бы написать эти строки, если бы не врач нашего РУРа, зэк Иван Иванович Калинин[202] из Калинина. Конечно, возможности у него были очень ограниченные, но для меня, героя Испании, нашлись у него и несколько таблеток лекарств, и белые сухарики (ничего иного мой желудок уже принимать не мог), и моральная поддержка…

Надо сказать, что эти же средства Иван Иванович находил и для других наших товарищей, но возраст, состояние здоровья, а главное, отсутствие воли к жизни делало их выздоровление невозможным. Я же был молод, здоров и полон воли во что бы то ни стало, лишь бы не за счет своих товарищей, выжить. И я выжил!

После месячного пребывания в РУРе я под строжайшим конвоем был доставлен на место своего дальнейшего постоянного пребывания – в сугубо режимную, тюремную и особо законвоированную зону прииска Мальдяк[203].

Там нас ожидала «резиденция» из четырех больших брезентовых палаток. Зона была огорожена двойными рядами колючей проволоки, с вышками по углам и с часовыми на вышках. Внутри палаток была устроена двухъярусная вагонка, стояли три печки из бензиновых бочек с выведенными прямо наружу трубами, на 70 % согревавшими тайгу.

Палатки мы уже сами обложили дерном, а с наступлением снегопадов и снежными плитами. Всего нас в палатках поместилось человек шестьсот. В результате такого перемещения складывалась не очень для нас благоприятная ситуация. В системе ГУЛАГ имелось самое страшное режимное штрафное управление УСВИТЛ (Дальстрой), попросту – Колыма. В УСВИТЛе было свое особо режимное, строгое управление – СЗГПУ (Северо-западное горнопромышленное управление), отличавшееся от других тем, что там был «полюс холода» северного полушария земли, а также очень строгим режимом. А в СЗГПУ был особо режимный штрафной прииск Мальдяк, а уж на этом-то Мальдяке и была организована эта наша особо-особо-особая, режимная, штрафная и т. д. тюремная зона.

Обреченные кто на медленную, а большинство на скорую и верную смерть, мы должны были работать на общих особо тяжелых физических работах. В связи с наступлением холодов возникла проблема топки: после работы в забое мы должны были сами себя, но в первую очередь охрану, кухню, санчасть, придурков и прочих обеспечивать дровами. Колымские печи-бочки пожирали дрова в огромных количествах, и после 12– или 14-часовой работы в забое нам приходилось идти за ними на сопку за три-пять километров в холоде и сырости, под непрерывным моросящим дождем и мокрым снегом (а к концу зимы, ввиду вырубки близрасположенного леса, и на все восемь-десять километров).

К концу осени, из-за тяжелой работы, плохого питания, а главное из-за полного отсутствия витаминов все мы ослабели, – и это несмотря на то, что вся тайга была буквально усыпана голубикой, брусникой, морошкой, жимолостью, шиповником: но попробуй съешь хоть одну ягоду! В забое ягоды не растут, а когда тебя ведут через тайгу, то «шаг вправо, шаг влево – побег» и «конвой стреляет без предупреждения». А стрелять они, сволочи, умели! Многие из нас заболели так называемой «куриной слепотой»: человек, совершенно нормально видящий днем, с заходом солнца становился абсолютно слепым. Симптом такой болезни – расширенные зрачки после захода солнца. Лечение – несколько ложек рыбьего жира, но, несмотря на изобилие на Колыме рыбы, лечебный рыбий жир у нас был остро-дефицитным. Поскольку работа в забое кончалась после захода солнца, когда «курослепы» уже ничего не видели, то при подходе к вахте конвой отделял их от здоровых и отправлял в лагерь, а здоровые, не заходя в лагерь, шли прямо в тайгу за дровами.

После 12-часовой работы в холодном мокром забое никому не хотелось топать еще два-три часа за дровами, и многие старались закосить это мероприятие. Часто здоровые объявляли себя больными, и нужен был врач, чтобы отделить «овец от козлищ», а это требовало дополнительного времени, порядка часа (ведь народу было человек шестьсот, и каждому надо было хотя бы поглядеть в глаза).

Вот тут-то я, единственный раз за все время пребывания в заключении, был вознагражден за честность. Подходим мы как-то ненастным осенним вечером, после 12-часовой работы в забое, к вахте. Сыплет мелкий дождик, грязи по колено. Все мы насквозь промокшие, совершенно обессиленные, голодные как волки, еле-еле доплелись до вахты. Слепые держатся за зрячих. Конвою тоже хочется поскорее домой, ведь проводят-то они свой день вместе с нами, – правда в безделье, сытые, тепло и сухо одетые. Оттого решил начальник конвоя сэкономить время на врачебном осмотре слепых и обратился к нам: «Ребята, в лес за дровами идти все равно придется, так что давайте по-честному: слепые – направо, а здоровые – оставайтесь на месте».