утверждались городским магистратом; раскладочный сбор в виде налога взыскивался мерами полиции на одинаковых началах с городскими повинностями и сборами. В своей деятельности дозоры, а в Варшаве общинное управление подчинены были надзору магистратов и губернских правлений. Дозоры и община в Варшаве пользовались правами юридического лица, могли приобретать имущество и получать легаты по завещаниям. Общинное управление в Варшаве к началу девяностых годов находилось в руках элементов ассимиляторских, то есть евреев, признававших себя поляками Моисеева закона. Они явно не желали сливать свои интересы с интересами русского еврейства. И если Варшава поддерживала сношения с Петербургом, то они ограничивались крайними случаями, когда речь шла о необходимости добиваться благоприятного решения центральных ведомств. Эти случаи были не часты, так как центральная власть заслонялась на месте властью генерал-губернатора, снабженного обширными полномочиями, почти сходными с полномочиями прежнего автономного наместника Царства Польского. В отношении еврейского вопроса замечалась несогласованность политики центральной власти и генерал-губернаторской. До неудавшейся попытки товарища министра внутренних дел Плеве распространить ограничительные законы о евреях империи и на евреев Царства Польского политика центрального правительства отличалась сравнительной благожелательностью к еврейскому населению Царства Польского. Эта благожелательность имела тот же источник, что и ясно выраженная благожелательность к польскому крестьянству, а именно — стремление ослабить польское шляхетство как носителя чаяний о самостоятельности Польши. Принцип «разделяй и властвуй», применявшийся в окраинной политике, находил особенно яркое выражение в русской политике в Польше; в сферу действия этого принципа входил отчасти еврейский вопрос. Местные же власти, в лице генерал-губернатора, в особенности занимавшего тогда этот пост генерала Гурко, стихийно склонялись на сторону природного влечения к антисемитизму и одинаково угнетали и поляков и евреев. Отсюда и вытекала иногда потребность у варшавских представителей еврейства прибегать к центральной власти и к содействию петербургских деятелей, в частности барона Гинцбурга. Впоследствии при создании центрального комитета Еврейского колонизационного общества и учреждении отделения его в Варшаве, при усиленной эмиграции из Польши евреев, связь между варшавскими деятелями и петербургскими окрепла. Представителем варшавского еврейства в Петербурге был глава банкирского дома «Г. Вавельберг» — И.А. Вавельберг. Из варшавских же евреев делу служения местным еврейским интересам был предан Станислав Натансон, унаследовавший общественную роль в Варшаве от своего отца, бывшего председателем варшавского общинного управления. Натансон отличался от руководящих лидеров варшавского ассимиляторства. Преданный польской культуре, он сохранил в большей, сравнительно с другими, мере приверженность к еврейству. Высококультурный и просвещенный работник, он в еврейское общественное дело в Варшаве вносил безупречную корректность и порядок. Это достигалось с большим трудом: еврейское население Варшавы состояло в подавляющем большинстве из хасидской массы, враждебно настроенной ко всем просветительным начинаниям общинного управления и смотревшей на представителей его как на власть, поставленную от правительства, хотя формально и избиравшуюся плательщиками общинного налога. Эта масса была далека от общественных интересов и находилась тогда, как, впрочем, и теперь, под безусловным влиянием цадиков. В то время еще не ощущалось в Варшаве влияние русских евреев. Только после выселения из Москвы и перехода многих московских промышленников в Варшаву стала постепенно разгораться борьба между национально настроенными русскими евреями и представителями польской ассимиляции. Эта борьба имела и глубокие политические корни. Польское еврейство стремилось сохранить добрые отношения с поляками, которые, с своей стороны, обвиняли еврейство в готовности идти навстречу обрусительным начинаниям правительства. Прилив в Варшаву и в Лодзь русско-еврейских элементов, говоривших по-русски, давал полякам повод, несмотря на все старания польских евреев проявлять солидарность с польскими политическими интересами, обвинять еврейство в измене польской культуре; этим питались врожденные полякам антисемитские чувства, постепенно доросшие в новейшее время до бойкота евреев. В результате усиленной борьбы со стороны новых элементов русским евреям удалось завоевать некоторые позиции в общинном управлении Варшавы. Одним из представителей литовского, то есть русского, еврейства, примиряющего борющиеся стороны, был общественный работник Сигизмунд Фрумкин, брат гродненского деятеля А. Фрумкина. К несчастью, Фрумкин умер сравнительно молодым человеком; эта потеря не могла не чувствоваться в течение последнего десятка лет до войны, когда еврейско-польские отношения так обострились, причем с польской стороны выдвигался предлог русификаторской роли русских евреев, нахлынувших, по словам поляков, в Варшаву.
Петроградские евреи конца восьмидесятых и начала девяностых годов помнят подвижную маленькую фигурку старика с белой, длинной, заостренной двумя концами бородой, с выразительным подвижным лицом и острыми, умными, проницательными глазами. Это был рабби Шмуэль Быховский. Всегда чистенько одетый, в длинном сюртуке, с пучками бумаг в карманах и в руке, он всегда был занят, всегда спешил, разъезжая по всему городу на извозчиках. Он был другом всех швейцаров в министерствах и желанным гостем для всех курьеров, обслуживавших кабинеты директоров департаментов и других высоких сановников. Каждый день, а иногда и по нескольку раз в день рабби Шмуэль являлся с докладом к барону Гинцбургу, получал от него указания и пускался опять в хождение по департаментам. Быховский был представителем ортодоксальной провинции, аккредитованным при бароне Гинцбурге в Петербурге. Он вел обширную переписку, неизменно на древнееврейском языке, которым он пользовался свободно для выражения самых запутанных административных мыслей. Быховский знал о зарождающейся в голове сановника, ведающего той или другой отраслью еврейских дел, мысли, он первый как бы чутьем догадывался о готовящемся циркуляре, знал, кто и когда и кому докладывает о том или другом вопросе, и никто лучше его не умел вовремя подать записку, повлиять на то, чтобы доклад был отложен, пока лицо, от которого зависит решение данного вопроса, не будет надлежащим образом подготовлено. Он был желанным гостем на дому у многих чиновников. Быховский был весь к услугам тех, представителем которых он являлся; с особенной зоркостью он следил за теми делами, которые имели своим предметом ту или иную сторону еврейской духовной или религиозной жизни. Семья его жила в Могилеве. На Пасху и на осенние праздники он уезжал к себе домой. Кажется, это были единственные недели его отдыха в течение многих лет его хлопотливой и крайне полезной работы. Когда я начал заниматься еврейскими делами, Быховский стал моим постоянным посетителем. В 8 часов утра он уже сидел у меня в кабинете, сообщал о результатах своих хлопот и разведок в предшествующий день и уходил от меня снабженный всякими справками, записками, докладами и т. д. Период его пребывания в Петербурге был особенно важен с точки зрения еврейских дел. Это было переходное время от паленской комиссии до конца царствования Александра III, когда министром внутренних дел был Н.И. Дурново. Надо ли говорить, что Быховский был весьма популярен во всем литовском еврействе, но авторитет его стоял очень высоко и
