Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

В это время двор был в Фонтенбло, 21 октября дипломатический корпус и выдающиеся лица иностранной колонии получили приглашение на бал в Фонтенбло. До бала, во время общей аудиенции, делая обычный обход приглашенных, император три раза подходил к Чернышеву и на ходу бросил ему несколько милостивых слов. Вечером во время бала, с высоты эстрады, где он находился с императрицей и принцами, он поглядывал на толпу, ища в ней русский мундир. Как только увидел он Чернышева, он приказал позвать его. Вслед за тем, когда императрица направилась к игорным столам, он уединился с молодым человеком в амбразуре окна и дружески и долго беседовал с ним. В начале разговора, обращаясь к нему, как к военному, он заговорил о военном деле. Он высказал ряд замечаний относительно последней русско-турецкой кампании: сделал оценку военных операций, критиковал одни, хвалил другие, высказывал свое мнение о достоинствах начальников, очистил бюллетени от преувеличений, восстановил факты в их истинном свете, суммировал полученные результаты и определил дальнейшие шансы. Предлагая неоднократно Чернышеву вопросы, он старался заставить его проговориться. Не трудно было заметить, как интересовала, как занимала его мысли эта война, съедавшая истощавшая русские силы и державшая их вдали от него, до какой степени ему хотелось узнать, когда и чем она кончится. Решив прекратить этот допрос, Чернышев воспользовался кратким молчанием и поздравил Его Величество с его успехами в Португалии, о которых говорилось в…

Наполеон, всегдашним желанием которого было иметь ясное представление о чужих делах, не любил, чтобы близко рассматривали его собственные. Он очень холодно ответил на поздравление и отвлек разговор следующей выходкой: “Что, ваши генералы, – спросил он, – очень грабят?”.[624] Напустив на себя скромный и испуганный вид, Чернышев ответил, что подобные безобразия не известны в войсках царя. “Hy! – сказал император, – напрасно вы не откровенны со мной. Я отлично знаю, что у вас далеко не такие грабители, как у меня, но я не рискнул бы поручиться за ваших командиров авангарда и за казачьих полковников”.

Поговорив о каждой из обеих империй в отдельности, коснулись и их взаимных отношений и заговорили о Франции и России в совокупности. Разговор тянулся, пока не кончилась партия императрицы. Тогда Наполеон отпустил Чернышева, наговорив ему много лестного. На другой день, он пригласил его во дворец и принял в своем кабинете.

Он возобновил и довел до конца начатый накануне разговор, В этот день, как и накануне, он, по обыкновению, говорил очень растянуто, много, несвязно, но иногда у него вырывались яркие фразы, которые всесторонне освещали высказываемые им мысли. На этот раз, вместо того, чтобы морочить своего собеседника, он, наоборот, счел необходимым играть с открытыми картами, решив, что, в данном случае, высшее искусство – быть дерзко откровенным. Затрагивая поочередно все вопросы, он дал неожиданные объяснения о точке зрения, с какой он до сих пор рассматривал и обсуждал каждый вопрос, и дал понять, правда, с некоторыми замалчиваниями, в каком положении его политика относительно России.

Нечего скрывать, – сказал он, что между обоими дворами существует некоторая холодность в отношениях, что, хотя его личные чувства к императору Александру нисколько не изменились, но между ними нет уже ни прежней дружбы, ни прежнего доверия. Причиной этому Польша. И, принимаясь снова за этот бесконечный вопрос, Наполеон шаг за шагом разобрал его с самого начала, т. е. с момента его возникновения, все время ставя в вину России то, что она своей умышленной медлительностью в 1809 г. допустила его возникновение. Он говорил, что тогда он, помимо своей воли, должен был подчиниться необходимости увеличить герцогство. Что же касается мысли пересоздать герцогство в королевство, то это никогда не входило в расчеты его политики, но что он никогда не скажет об этом в выражениях, “несовместимых с его честью”. В этом отношении не следует поддерживать никаких иллюзий. Он не подпишет договора, который, к тому же, сам по себе “ничего не докажет”.

Он говорил далее, что желаемого обеспечения следует искать в общей сложности, его поступков, в здравой оценке его характера. Предполагать в нем склонность уподобляться классическим завоевателям, думать, что он склонен к бесконечным войнам, – значит, совершенно не знать его. У него одна цель: принудить Англию к миру, и он никогда не сойдет с этого пути, чтобы гоняться за далекими романтическими приключениями. Что ему делать в снегах Польши или в украинских равнинах? “Это может прельщать Александра, но, что касается его, это совсем не в его духе. Война, близкая его сердцу, – это война на морях, все его мечты направлены к тому, чтобы создать внушительный флот. Поэтому Его Величество русский император может быть спокоен; он может безопасно двинуть свои войска против Турции, может отменить приказ о новом бесполезном рекрутском наборе и тем избегнуть крупных расходов. Он сам не производил в этом году рекрутского набора”. Сколько у него войск в Германии? – продолжал он далее. – Шестьдесят батальонов маршала Даву. Разве войну с Россией ведут с шестьюдесятью батальонами? Если он придвинул эти войска к Северу, если поставил их между Ганновером и Гамбургом, то единственно с целью установить надзор за Везером и Эльбой. Впрочем, он согласился, что поляки возводят ретраншементы перед Варшавой, – он сам первый сказал об этих работах. Но разве не русские первые подали пример поспешностью, с какой они укреплялись вблизи своих границ? Он ничего не может сказать против этого – каждый хозяин в своем доме; только, по его мнению, было вполне естественно, что и варшавяне, видя, что их соседи принимают известные меры, делали то же самое и на своей территории. Он не может помешать им быть настороже, но не имеет желания делать их оружием нападения. Его разговор с Чернышевым служил разъяснением тех слов, которые он в это же самое время приказал передать в Петербург герцогу Виченцы. “Я не отрицаю, что Швеция и Польша, в случае войны с Россией, будут служить орудием против нее, но эта война никогда не будет делом моих рук”.

По поводу Швеции он снова подтвердил, что не оказывал ни малейшего содействия избранию Бернадота, – что только с большой натяжкой было согласно с истиной. Он указал на те стороны, которые емy, действительно, не нравились в этом деле, а именно; что в наследники престола был избран “один из его маршалов, не состоящий с ним в родстве. Это вскружило головы остальным, которые теперь воображают, что имеют право на короны”. Затем он высказал, что предпочел бы, чтобы в Швеции не было никаких перемен, но при условии, что она вступит в континентальную систему и будет ей верна. Он признавался, что если бы ему предстояло высказаться о желательной политике на Севере, он высказался бы в пользу скандинавских королевств. Что же касается Пруссии, то весь интерес его к ней сводится к требованию строгого применения блокады. Впрочем, по его словам, в этом отношении он был ею крайне доволен и русские напрасно доверяют свои тайны потсдамскому двору, ибо этот, двор, из страха перед ним, все ему передает. Перейдя затем к Австрии, он сказал несколько слов о партии Разумовского, об антифранцузских происках, о своих жалобах, и, не останавливаясь на них, прибавил, “что русскому императору не трудно было бы, не огорчая его уклончивыми ответами, исполнить его просьбы”. В конце концов он почти совсем раскрыл свои отношения с венским двором, и впервые после семи месяцев молчания заговорил о деликатном вопросе – о брачном союзе, т. е. исходной точке нынешних отношений с венским двором. Разве в этом случае он не обратился прежде всего к России? – сказал он. Только несогласие императрицы-матери, которое было причиной неоднократных отсрочек, вынудило его обратиться к Австрии. С Австрией же все было покончено “в несколько часов”, благодаря тому, что он нашел в князе Шварценберге “ловкого человека”, умеющего пользоваться случаем. Тем не менее, – говорил он, – он сожалеет о несостоявшемся между домами Франции и России семейном союзе. Он с видимым удовольствием начал распространяться об этом предмете, но, вдруг спохватившись, что в его сожалении ничего не было лестного для Марии-Луизы, он продолжал: “Я не сожалею о случившемся. Я доволен моей женой, она мне нравится. Вы видели ее. Но так как у государей политика должна входить во все дела, я должен сознаться, что ваш брак был бы для меня более подходящим”.