Игорь Синицин - Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя

В тот день, когда я последний раз вышел из его кабинета, меня пригласил в свою комнату Лаптев. У нас с ним было одно незаконченное дело. Когда я уходил от Андропова, то сдавал Лаптеву по описи комнаты «Особая папка» все документы политбюро, числящиеся за мной. Но до этого я несколько раз сообщал начальнику секретариата, что из всей огромной груды бумаг в моем сейфе и в комнате «Особая папка» две или три находятся у Юрия Владимировича. Андропов брал их у меня посмотреть, и, естественно, я не взял у него никакой расписки в получении. Он мне их так и не вернул — забыл или сделал это сознательно. Я вспомнил при той передаче дел генералу Лаптеву рассказ Володи М. о способах наказания противников в КГБ. Но тогда я не мог предположить, что Андропов или Пал Палыч сделали это вполне преднамеренно, ибо это было бы очень подло.

Теперь начальник секретариата, смущенно улыбаясь, сообщил мне, что не надо беспокоиться, он получил эти документы из личного сейфа Юрия Владимировича и снял мою «потерю» с контроля. Я буркнул ему что-то вроде «А я и не беспокоился…». На самом деле я действительно не боялся, хотя и не был уверен в Пал Палыче. Но у КГБ, разумеется, если бы была выражена санкция Андропова наказать меня, были и без того длинные руки. Так что эти бумаги погоды не делали, хотя поводом к преследованию могли послужить.

Но когда я, выйдя из первого подъезда здания на Лубянке, осознал, что произошло, то понял: целый год Лаптев по поручению Юрия Владимировича держал меня на крючке. Если бы я стал негативно высказываться о шефе в кругу знакомых и портить его реноме, то агентура немедленно донесла бы это до Лаптева и он послал бы меня под трибунал, зная, что «пропавшие» бумажки спокойно лежат в сейфе председателя КГБ…

Мысленно я еще раз пожалел Юрия Владимировича. Ведь не только он воздействовал на свое окружение характером и личным примером, но и команда влияла на него. Портился его характер, обратной связью усиливалось давление на него негативных сторон характеров людей, его окружавших. Было ясно, что он очень тяжело болен и, по сути дела, стал инвалидом. Я не знал тогда, что за полгода до смерти у него отказали почки, плохи были сердце и сосуды, которые разъедал диабет.

Я помнил его еще крепким и относительно здоровым. Правда, у него на письменном столе всегда стояли два кувшинчика сока — клюквенного и лимонного — и трехсотграммовая бутылочка минеральной воды с курорта Трускавец, где успешно лечились почечные больные со всего Советского Союза. Это Валя Архипов пользовал его природными лекарствами. Ему долго удавалось держать Юрия Владимировича в почти здоровом состоянии. Во всяком случае, он каждый вечер по возвращении на дачу делал десять тысяч шагов по парку. Его личный врач совершенно резонно считал, что энергичная пешая ходьба поддерживает организм лучше, чем бег трусцой, который разбивает суставы, или плавание в бассейне, вызывающее попадание воды в нос и соответствующие этому болезни. Кстати, и нос Юрия Владимировича был также не совсем здоров. В нем было что-то не так устроено, и из-за этого его речь до 1973 года была несколько гнусавой. Но он храбро сделал болезненную операцию на носовой перегородке, для того чтобы, выступая публично, что ему теперь предстояло делать весьма часто как члену политбюро, не вызывать насмешки широкой партийной, кагэбэшной и беспартийной публики невнятной речью в нос. Операция прошла хорошо, и Андропов после нее заговорил звучным и ясным голосом.

Но выскажу еще раз свое мнение об общей картине его здоровья. До конца 70-х годов Юрий Владимирович был полностью, даже чрезмерно, не по годам, работоспособен. Отдыхал он как вполне нормальный человек — поздним летом две недели в Крыму и две недели на Кавказских Минеральных Водах. Приезжал он с курорта загорелым, посвежевшим, очень бодрым.

Свой зимний отпуск — две недели ближе к весне, полагающиеся ему как члену политбюро, — Андропов проводил в особом отделении Кунцевской больницы, где проходил диспансеризацию и принимал некоторые лечебные процедуры. Я регулярно отвозил ему туда самые важные документы политбюро и видел вполне крепкого и румяного человека. Каких-либо следов тяжелых недугов у него не было видно. Когда я приезжал к нему туда в 70-х годах, он принимал посетителей и работал с документами в кабинете, одетый в обычный костюм, белую рубашку с галстуком. Только на ногах были закрытые домашние кожаные тапки.

Его личные апартаменты находились в первом трехэтажном корпусе, стоящем по левой стороне проезда от главных ворот Кунцевской больницы. Симметрично, через клумбу, располагался второй такой же корпус, в котором было детское отделение. На третьем этаже все было так, как в городской квартире, но оформлено безвкусно, по-казенному. За первыми тремя комнатами — гостиной, столовой и кабинетом с телефонным пультом — была белая больничная палата-спальня с капельницей и какими-то медицинскими приборами. Далее шли медицинские помещения для процедур, аппаратов и врачей.

О том, что было с Юрием Владимировичем после 1980 года, когда я ужаснулся, увидев его, судить не могу. Однако во время работы в ГДР в конце 80-х годов, когда Андропова уже не было на этом свете, из первых уст слышал рассказ видного немецкого медика, пытавшегося заочно помочь генсеку Андропову. Профессор Мебель, шеф урологической клиники широко известной берлинской больницы «Шарите», был сыном немецких антифашистов, бежавших в 30-х годах из гитлеровской Германии в Советский Союз. Мальчик окончил десятилетку в Москве. Когда началась Великая Отечественная война, юноша пошел на фронт и вернулся после Победы живым и здоровым. Он окончил медицинский институт в советской столице, поучился в адъюнктуре и защитил кандидатскую диссертацию по урологии.

Еще в молодых годах он стал главным врачом республиканской больницы в Таллине и пользовался большим весом в медицинских кругах. Однако именно в это время формировалась наука, в том числе и медицинская, в недавно созданной Германской Демократической Республике. Советские власти, желая укрепить свои позиции в ГДР, решили помочь молодой республике кадрами, особенно теми, кто вырос в новом поколении антифашистов, детьми старых немецких коммунистов. Профессора Мебеля решили отправить в Германию. Но там его никто не ждал с распростертыми объятиями. Он много трудился, вел научную работу по своей специальности и добился признания в мировой медицине.

Как-то накануне Дня Победы я получил из АПН задание подготовить очерк или интервью с каким-нибудь видным немцем, принимавшим участие в войне на нашей стороне. Немецкие друзья вывели меня на профессора Мебеля, и я явился по его приглашению в гости. Мы разговорились. Я рассказал этому симпатичному человеку, что когда-то работал с Андроповым. Реакция Мебеля была неожиданной.