Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Разговора не получилось. Гумилев сухо заметил, что Ларисе Михайловне на редкость впечатляюще удалось воплотить мечту героини «Гондлы»:

Чтобы кровь пламенела повсюду,Чтобы села вставали в огне…

На том и откланялся. Сведущие флотские знакомые утверждали, что миловидный «флаг-секретарь» при случае ругается матом не хуже матерого боцмана, а ее высокомерная жестокость к подчиненным затмевает барское самодурство крепостных времен. Так ли это на самом деле Гумилев, разумеется, не знал, но зрелище «Лери» в облике красной фурии было ему неприятно.

Как и большинство завсегдатаев «Дома Литераторов» и насельников «Диска», Гумилев надеялся на повторение истории Великой французской революции, где, в ходе военной и общественной борьбы, на смену политикам-экстремистам, вроде Робеспьера и Сен-Жюста, пришли здравомыслящие республиканцы, а там подоспел и великий Наполеон Бонапарт, положивший конец произволу[501]. Однако верх в России явно одерживали такие вот безоглядные большевики, вроде преобразившейся Ларисы Рейснер, ее лихого морского комиссара Раскольникова и их кремлевского вдохновителя Льва Давыдовича Троцкого. «Белые» были разгромлены по всей стране, сохранив за собой только Крым, защищенный мощными укреплениями Перекопа, и далекое Приморье. Не сложившие оружие участники «белого» движения пробирались теперь к польским войскам маршала Юзефа Пилсудского, воевавшим с Красной Армией за пограничные западные земли Белоруссии и Литвы. На исходе минувшего года туда сбежали из Петрограда Мережковский, Зинаида Гиппиус и Философов, захватив с собой бывшего «арионовца» Владимира Злобина. Похоже, в России повторялся не восемнадцатый, а какой-то тринадцатый век, с его альбигойскими крестовыми походами и Золотой Ордой[502].

– Мы сейчас снова живем в эпоху средневековья, т. е. когда люди задаются большими замыслами, колеблются между Богом и Дьяволом, – говорил Гумилев. – Не исключена возможность, что и я, в конце концов, окажусь одним из средневековых авантюристов…

На следующий день в Зимнем Дворце открывался конгресс Коминтерна (коммунистического интернационала). В Петроград приехал Ленин со всей свитой московских «вождей». Городской центр наводнили толпы оживленных разноязычных делегатов, на затянутой кумачом стрелке Васильевского острова шли последние репетиции ночной театральной феерии «К Мировой Коммуне». А в зале «Дома Литераторов», для двух-трех десятков оборванных, полуголодных интеллигентов, притащившихся послушать лекцию историка Льва Карсавина, Ирина Одоевцева читала «Балладу о толченом стекле», грозя погибелью убийце-красноармейцу:

И принесли его в овраг,И бросили туда,В гнилую топь, в зловонный мрак —До Страшного Суда!

Среди сдержанных «профессорских» аплодисментов, раздался громкий иронический кашель и стук отодвигаемого стула. Лариса Рейснер, вызывающе стуча каблучками, стремительно покинула зал. Оказывается, из Зимнего Дворца она поспела и сюда! Когда же июльские сумерки, наконец, сгустились над Невой, миноносцы Балтфлота, специально вставшие на невском рейде, навели лучи своих прожекторов на Биржевую площадь. На монументальном портале и боковых парапетах Биржи, на постаментах пылающих Ростральных маяков и прямо посреди сорокапятитысячной толпы, собравшейся со всего города, «рабы» восставали на «господ». Падали на мраморные ступени расстрелянные коммунары, суетились лысые, очкастые социал-демократы с огромными книгами в руках, в артиллерийском дыму шли солдаты мировой войны. Рухнул с высоты двуглавый российский орел, затряслось над головами вздернутое потешное чучело казненного Государя. Под дождем из красных звезд портал Биржи заняли колонны победителей-большевиков, которых приветствовали народы всего мира с эмблемами, цветами и гроздьями винограда… «Все мертвое и все живое Петербурга заговорило внятно и почти одновременно, – писала Рейснер в очерке, вскоре появившемся на страницах «Красной газеты». – Первое в форме крошечной комедии, второе – на немом языке мистерии». Скромному собранию в «Доме Литераторов» она уделила не меньше внимания, чем огненному действу на Биржевой, и в выражениях не стеснялась. Больше всего досталось Одоевцевой с ее балладой.

– Читайте! – Гумилев указал Одоевцевой на газетный листок. – Только дайте я Вас под руку возьму, чтобы Вы в обморок не упали. Лариса Рейснер Вас прославила! Да еще как! Обо мне в «Красной газете» фельетонов еще не появлялось…

Гумилев не переставал удивляться брожению умов, происходившему среди былых знакомцев. Певец сверхчеловеков Валерий Брюсов славил Ленина. Вячеслав Иванов угадывал в Коммуне свою любимую «мистерию соборности». Всеволод Мейерхольд демонстративно носил черную кожаную куртку – одежду комиссаров и чекистов. Постановщиком действа о Мировой Коммуне – с подвешенным царским чучелом и красным звездным дождем – был Сергей Радлов, прилежный участник былого «Цеха поэтов». Да что там Радлов! Из Каспийского политуправления Лариса Рейснер извлекла… Сергея Городецкого, который теперь работал под ее началом в политуправлении Балтфлота. Встречаясь с Гумилевым, перековавшийся, неузнаваемый Городецкий нес такую околесину, которой постыдились бы даже в Пролеткульте:

– Не тому, не тому ты учишь народ, Николай!..

– Но ты же знаешь о Леконте де Лиле, – обозлился Гумилев, – почему бы не узнать о нем рабочему и крестьянину? Почему они должны встречаться с литературой не в библиотеке, а лишь на улице, под выкрики митинговых ораторов?

Большевики, похоже, всерьез взялись за интеллигенцию, действуя с иезуитской изощренностью, то пряником, то кнутом:

Прежний ад нам показался раем,Дьяволу мы в слуги нанялись,Оттого что мы не отличаемЗла от блага и от бездны – высь.

В Петрограде эта «борьба за души» стала особенно заметна, когда в июне на подмогу к суровой, похожей на пожилую сельскую акушерку Злате Лидиной в Комиссариат Просвещения явилась ангелоподобная поэтесса Надежда Павлович[503], посланница московского «Сопо» – «Союза поэтов». В отличие от петроградской «Всемирной литературы» или московского же «Союза писателей»[504], «Союз поэтов» имел особый мандат Совнаркома на издательскую и иную коммерческую деятельность. Собирая петроградских литераторов под сводами бывшего Министерства просвещения на Чернышевой площади, Павлович рассказывала удивительные вещи. По ее словам, все участники «Союза» имели преимущество в получении бумаги для выпуска собственной стихотворной продукции и приравнивались к особой категории государственных служащих при получении пайка и прочих благ: