Владислав Бахревский - Аввакум

Алексей Михайлович придвинул к себе бумагу.

– Четверть ржи в пятьдесят втором году стоила сорок копеек, а в нынешнем – три рубля, пуд соли с двадцати копеек поднялся до семидесяти трех, ведро вина стоило семьдесят пять копеек, теперь за пять рублей не купишь. И это цветочки, ягодки надо ожидать весной, все товары вздорожают вдвое и втрое… Это Ртищев так думает, и Родион Матвеевич Стрешнев с ним согласен.

– А что же ты с Ильей Даниловичем сделаешь? – спросил Борис Иванович.

– Да уже сделал. Морду ему набил. Никуда теперь не показывается, синяки прячет… Ты посоветуй, что мне ответить в сибирские города, как унять разбой, учиненный купцами?

– Строго надо поступить, Алеша. Сам видишь, ты к людям с лаской, а они к тебе разве что не с топорами. Всю пушнину забери у них в казну, и серебро – в казну, чтоб неповадно было наживаться на бедах царства.

– Господи, когда же на Руси легко будет жить?

– После Страшного суда, Алеша. – Посмотрел на царя глазами любящими, да так, словно в последний раз видит. Снова заплакал. – Прости, Алеша. И за серебро прости, за все. Не оставь жену мою без защиты, коли что, – завистников у меня всегда было много.

– Борис Иванович, какие ты речи говоришь ненужные!

– Да это я так, – улыбнулся виновато, нарочито ободрился, но губы вдруг снова задрожали, лицо сморщилось, и сквозь хлынувшие слезы прошептал: – Жалко тебя.

На Косму и Дамиана, 1 ноября, Анну Ильиничну, супругу Бориса Ивановича, подняли до света:

– Боярин зовет.

У дверей спальни стоял священник. Анна Ильинична испугалась, остановилась.

– Он ждет, ждет! – сказал священник, суетливо отворяя дверь.

Зоркие молодые глаза смотрели на нее с высоко поднятых подушек. Белая голова и белое лицо сливались с белизной полотна, одни глаза сверкали.

– Анна! Тихая моя Анна! Я знаю. Я погубил твою жизнь. Я не дал тебе детей. Прости меня, сколько можешь.

Анна Ильинична припала к руке Бориса Ивановича, слезы полились ручьем. Она торопливо вытирала мокрое место и окропляла вновь.

– Ступай, – сказал ей Борис Иванович. – Мне надо успеть исповедаться. Позови…

Она испуганно закивала головой, отступая от постели, и снова сияли ей вослед молодые, не потерявшие света глаза.

В Москву приехал митрополит газский Паисий. Его свиту поселили на подворье Чудова монастыря, а сам он остановился в келье друга молодости Арсена Грека.

– Ты слишком долго ехал, Пантелеймон Лигарид, – укорил гостя Арсен. – Я уже имею треть того, что было.

– Какая у тебя память! Ты помнишь не только фамилию, но даже имя, которое я сам уже забыл.

– Разве мы не питомцы Коллегио Греко? А Паисием ты стал не в честь ли Паисия Иерусалимского?

– Именно так, друг мой Арсен. Патриарх Паисий, постригая, нарек меня своим именем, он же и хиротонисал меня во митрополита газского. У нас с тобою был один покровитель. – И, окидывая взглядом изобилие стола, изумился: – Это называется жить в треть прежнего?

Все рыбные блюда были поданы под шафраном.

Посреди стола возлежал осетр, обложен черной икрой, сельдь была с Плещеева озера – лучшая в мире сельдь. Розовая семга – со слезой, молоки, печень налима, меды малиновый и вишневый. Морошка, брусника, клюква… По краям стола, будто клумбы в саду, – целиком лебедь, целиком глухарь, блюдо с перепелами, блюдо с рябчиками.

– Птица в твою честь, – сказал Арсен. – Однако будь осторожен. За иноземными монахами здесь следят коварнее, чем ревнивцы мужья за красавицами женами. Тут все постники и все ябедники.

– Не беспокойся, Арсен. Ты же сам напомнил, что мы с тобой питомцы коллегии святого Афанасия, и разве нас не благословляла в путь кормилица Пропаганда?

Арсен вздрогнул, покосился на дверь, приложил к губам палец, быстро прошел через келью, открыл дверь. За дверью никого не было.

– У них даже в храмах есть тайные слухи, – сказал Арсен на улыбку Лигарида. – Они выученики Византии. Народ здесь простой, но дьяки – не приведи Господи, особенно в Приказе тайных дел.

– Давай, Арсен, наслаждаться пищей и беседой, не отравляя страхом ни первого, ни последнего… – предложил Лигарид, попивая мед. – Верно, я зван в Москву патриархом Никоном, бежавшим в добровольное изгнание. Да так ли уж это плохо, когда хозяин отсутствует, оставив гостям стол с яствами?

– Ты откуда родом?

– С острова Хиос.

– Не побывал ли на Хиосе хитроумный Одиссей?

– Арсен, я служил дидаскалом в Терговиште, в Валахии, обличал в сочинениях кальвинистов и лютеран, имея от этих гнусных протестантов немалый доход и некоторые сведения о жизни двора. Получая в месяц шестьдесят скуди от Пропаганды, я прислуживал Иерусалимскому патриарху Паисию, а будучи отдан им под начало старца Арсения Суханова, доил сразу трех коров: иезуитскую, иерусалимскую и московскую. Я уживался с турками и с греками в Солуни и в Газе, разве что с патриархом Нектарием не сошелся. Но тут ничего поделать нельзя, на мне тень Паисия, которого Нектарий ненавидел.

– А почему же ты иерусалимский митрополит?

– Мне дал грамоту Парфений Куккум, патриарх святого Константинополя. Если Парфений проживет дольше Нектария, у меня есть шанс именоваться не только высокопреосвященным, но блаженнейшим… Помоги мне в Москве, Арсен, а я тебе помогу в Иерусалиме, в Константинополе или там, где укажешь.

– Все греки, живущие здесь, действуют заодно, ибо отщепенцам уготованы Соловки, а Соловки – это белая от снега земля, белое ото льдов море, долгий белый день и еще более долгая черная ночь.

– Чью сторону я должен взять, царя или патриарха?

– Тебя озолотят, если ты их помиришь.

– Разве это так невозможно?

– Для русских невозможно. Они слишком робкие перед властью, они не только не помнят о собственном достоинстве перед высшей властью, но теряют всякое чувство реальности. Их жизнь есть рабство перед словами-идолами: царь, патриарх, митрополит…

– А для греков?

– Но разве мы с тобой греки? Мы из Греции, но душа наша служит иным берегам, иному народу, может быть, самому несчастному под небесами.

– Как здесь относятся к самым несчастным?

– Они не знают нас в лицо, но мы для них – враги Иисуса Христа.

– Однако возвратимся к царю и Никону. Трещина шириной в три года – пропасть почти непреодолимая.

– Я так не думаю, Лигарид. Отношения между царем и патриархом не только не подернулись пеплом охлаждения, они все время вспыхивают пламенами. В начале года Никон прислал царю одно пророчество, и оно недавно сбылось.

– Самое время рискнуть?

– Самое время, Лигарид.

– Мне нужно прочитать письмо Никона с его пророчеством.

– Всего письма у меня нет, но выписки из него верный человек для меня сделал.