Владислав Бахревский - Аввакум

Осень не торопилась спалить леса в своем неумолимом огне. Одни осины багровели, да буйный кипрей сыпал на травы пепел отгоревших цветов.

– Что это?! – изумился Борис Иванович.

Лазорев остановил лошадь.

Здоровенный мужик и с ним жена его тянули соху, а за сохою шел старик.

– Да ведь это же отец Енафы, – узнал Лазорев. – Дозволь, государь, спросить, что за беда у них стряслась, Семья была зажиточная.

Лазорев соскочил наземь и прямо по паханому полю пошел к Малаху, Емеле и Настене.

– Под озимые, что ли, пашете? – спросил он у старика.

– Под озимые.

– Почему не на лошади?

– Нет лошади, господин. Со двора свели.

– Да кто посмел? Что за разбойники?

– Судьи, господин, обобрали.

– Да неужто вы меня не узнаете?

– Как не узнать? Благодетель ты наш!

И сначала Малах, а за ним Настена и Емеля бухнулись Лазореву в ноги.

– А ну вставайте! Не срамите меня перед боярином. Чем брякаться, расскажите толком, что случилось с вами?

Малах поднялся, а Емеля и Настена из почтения и за-ради великой благодарности – не посмели.

– Ты, господин, Емелю нашего от смерти уберег, а от судей в Рыженькой спасения никому не было. Пустошили дворы и дома. У нас забрали лошадей, быка, овец, телегу, холсты, тулупы. Одной коровой кормимся, – объяснил свою безлошадную долю старик. – Дочек бы моих покликать, да не знаю как. Обе в Москве. Я стар, до Москвы не дотащусь, а у Емели языка нет.

Лазорев вернулся к боярину.

– Долгая история, Борис Иванович, чтобы рассказывать, но эти люди мне почти родня. Помнишь, государь, когда здесь, в Рыженькой, приказчика топором по голове угостили, а дом его сожгли?.. Судьи в те поры разорили многих крестьян, а этому семейству больше других досталось. Дозволь, государь, я из своих средств на лошадь старику Малаху пожертвую…

– Мужики наши с Глебом Ивановичем, а лошадей ты им будешь покупать? – усмехнулся Борис Иванович. – Позови пахаря.

Малах подошел, поклонился. Седые волосы над высоким лбом стояли нимбом. Лицо открытое, хорошее, глаза внимательные – русский честный человек.

– Бог помочь, старче!

– И тебя Господь пусть не оставит.

– Спасибо, – сказал Морозов. – Скажи, ты ведь давний житель, здесь соколы водились когда-нибудь?

– Копчиков много, есть ястребы, сип на болоте живет, а соколов не видел.

– Ястреб тоже славная птица, да охотится в угол… Спросить тебя хочу, старче. Не пойдешь ли служить на мой сокольничий двор? Конюхом тебя возьму.

– Я человек Глеба Ивановича, твоего брата.

– С братом мы как-нибудь поладим.

– Стар я для конюхов. Твои лошади, боярин, не чета крестьянским.

– А я тебя беру в главные конюхи.

– Что ты меня искушаешь, великий господин? Я на зяте да на дочери пашу. Какой из меня конюх, из безлошадного?

– В моей повозке две кобылы, бери одну на выбор. Вот и будешь лошадным.

– Так прямо и выпрягать? – удивился Малах.

– Выпрягай. А с полем управишься – приходи на соколиный двор. Место главного конюха – твое.

Малах поклонился, коснувшись рукой земли. Когда же разогнулся, по его лицу катились слезы.

Лазорев взял старика под руку:

– Какую тебе, правую, левую?

Малах глянул и, опуская глаза, показал на левую.

– И я бы левую взял! – обрадовался Борис Иванович. – Не промахнулся я, старче, хорошего себе конюха нашел.

А Настена знай себе поклоны отвешивала, Емеля косился на нее и тоже тыркался лбом в землю. Невпопад у них выходило: Настена – пластом, а он только руку ко лбу тянет. Улыбнулся Борис Иванович, сказал Лазореву, когда они отъехали:

– Люблю крестьян. Простота у них искренняя, ум – искренний, но, главное, и лукавство – тоже искреннее. Видел, как баба поклоны отбивала? По-писаному.

– Меня, Борис Иванович, судьба тоже однажды на землю посадила, да боевая труба пропела, и умчался я от земли, как непутевый ветер.

– Хороший старик! Саваоф! – думал о своем Борис Иванович и принялся отирать глаза. – Господи! Да ведь я прослезился. Видишь, как редко добро делаю… До чего же душе благолепно, когда от собственной щедрости сердце сжимается.

Половина соколиного двора была готова, и Борис Иванович послал за птицами. Сокольник привез трех кречетов и трех челигов. Челиги были молодые, два кречета тоже из новых, а третий жил у Бориса Ивановича с того самого дня, как стал он дядькой при царевиче Алексее. Кречета звали Декомыт. Декомыт – это перелинявшая на воле птица, а то уже имевшая детей, птица, знавшая волю. С молодыми декомытами без гнездаря не охотятся. Гнездарь – веревка, не то улетит, воля дороже птичьих нарядов: должников, обносцев, клобучков… Декомыт Бориса Ивановича на всю жизнь остался дикой птицей, но ни одна так не радовала высотою парений и столь стремительными бросками на жертву, что и звезда небесная так быстро не сверзается. Не то что уток – лебедей бил с одного удара.

Борис Иванович на охоту отправился спозаранок. Взял Декомыта да из новых челига и кречета. На озере водились обильно и свиязи, и шилохвосты, и чирки. Челиг – самец сокола, ему цена меньшая. Но челиг утешил боярина. Сбил утку на лету, шилохвоста. Первая добыча – добытчику. Кречет тоже хорошо полетал. Зарезал насмерть двух голубей да чирка.

– Твоя очередь, воевода! – сказал Борис Иванович, любуясь Декомытом. – Вот уж кто воин! Сколько он птицы добыл на своем веку – несчетно.

Сам пускал, со своей рукавицы, только прежде, чем отстегнуть от должника – ремешка от рукавицы, привязанного к ноге кречета, – помедлил, сердце что-то сжало…

Взлетал Декомыт широкими плавными кругами, и у Бориса Ивановича захватывало дух, будто сам он взмывал все выше и выше, с одного неба на другое, в ту синь, откуда не только люди, но и сама земля маленькая…

– Да ведь это он обо мне повествует… – прошептал Борис Иванович, завороженно следя, как Декомыт завершает восхождение на очередную высоту. И встал перед боярином весь его путь к вершинам власти, к запределью немыслимого не только для простонародья, но и для родовитейшего дворянства, когда тебя выше царь да Бог, но царь царствует, а Бог безмолвствует, и всякое великое дело в царстве вершится твоим разумом, твоим хотением. Алексей-то Михайлович робел перед дядькою.

Борис Иванович уже прикидывал, на какую высоту поднимется его любимый Декомыт, как вдруг птица судорожно забила крыльями и, уже не пронзая воздух стрелой, а валясь с крыла на крыло, рухнула в бурьян.

Сокольники побежали, принесли кречета, Борис Иванович, как в беспамятстве, закричал на них:

– Пускайте же его! Пустите!

Сокольники водрузили Декомыта на рукавицу, подкинули, и Декомыт, словно чувствуя позор, кинулся в небо и, словно бы разучившись летать, затрепетал крыльями по-голубиному и упал в траву, нелепый, растопыренный, как птенец…