Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
Таким образом, об атмосфере в городе я получил представление сразу. Но мне предстояло удивляться и удивляться.
Мы сели во дворе за щедро накрытым грузинским столом. Вокруг бегали дети – играли в модное тогда серсо. Взрослых интересовало, конечно, одно: что происходит в Москве сегодня. Но жизнь рядом с Кобой хорошо выучила меня. К сожалению для друзей, я хитро переключил разговор на вчера. Вспоминал наши подвиги и дорогих ушедших товарищей. И пил наше прекрасное вино. Потом, как бы между прочим, спросил об арестах в Тбилиси. Выяснилось, что аресты шли. Однако они не беспокоили моих друзей, ибо казались понятными. Арестовали и расстреляли двоих наших соучеников по Тифлисской семинарии. Но мы помнили их грех: в подпольном марксистском кружке они слишком много спорили с Кобой. Наш друг еще раз доказал памятливость… Удивительная история случилась с вождем маленькой Абхазии, знаменитым Нестором Лакобой, с которым так дружили мы с Кобой. (Кстати, это Лакоба нашел красивейшее место в горах и построил любимую дачу Кобы на озере Рица.) В прошлом году Нестор умер. Его торжественно похоронили в Сухуми, в Ботаническом саду. И вот недавно по приказанию Берии могилу раскопали и перенесли гроб на обычное кладбище. Вскоре по городу пошли слухи, будто Лакоба мечтал отделить Абхазию от СССР. Тогда Серие (его вдова, красавица турчанка), опасаясь грядущих надругательств над прахом мужа, выкопала тело и перезахоронила в тайном месте.
Но эта история моих друзей не насторожила. Они не испытывали никакого страха – весело хвастались повышениями (один из них стал заместителем Председателя Совнаркома Грузии). Бедные, они забыли об играх барса с жертвой перед последним прыжком.
В три часа я подошел к дому Берии на улице Мачабели. Это был новый дом, выстроенный в стиле модного конструктивизма.
В нем жили еще двое партийных руководителей, но в квартиру Берии вела отдельная лестница. У лестницы стояла охрана. Предъявив документы, я поднялся на третий этаж. Там тоже стояла охрана. Проверили документы снова. После чего ко мне подошел предупредительный молодой человек с отличной выправкой сотрудника нашего учреждения. Он молча повел меня по бескрайней квартире. Берия занимал весь третий этаж. В то время как мои друзья жили в аскетическом «вчера», здесь жили в «сегодня». В московском стиле новых хозяев жизни, желающих и умеющих пользоваться ею.
Мы шли мимо бильярдной (Коба любил бильярд, и теперь в него играло все поколение новых руководителей), мимо физкультурного зала с гимнастической стенкой, турником и гимнастическими снарядами…
Вели меня весьма неторопливо, чтоб я мог насладиться красотой и размахом дома и восхититься величием хозяина.
Привели в огромный кабинет и попросили подождать.
Я утонул в великолепном кожаном кресле под большим портретом Кобы. Просидел полчаса, пока наконец в кабинет не вошла красавица грузинка с неправдоподобно правильными чертами лица. Платье, как перчатка, обтягивало загорелое крепкое тело, осиную талию.
Это была жена Берии – Нина. Происходила она из мингрельского княжеского рода Гегечкори, правда, из обедневшей ветви. Поздоровалась, холодно сказала:
– Лаврентий Павлович уехал на дачу и просит вас приехать к нему туда. Машина у подъезда.
И никакого извинения за перенесенную встречу. Я понял: Берия решил с первого дня показать мне, кто тут хозяин. Показать грубо, как положено вчерашнему плебею.
Берия родился в бедной семье, в глухой нищей мингрельской деревушке. Как и Коба, рано потерял отца. Как и Коба, рос на руках матери. Как и мать Кобы, мать Берии зарабатывала шитьем и стирками и была так же истово религиозна. Как и Коба, Берия блестяще окончил начальную школу, и односельчане отправили его учиться в Сухуми. Как и Кобе, ему, по слухам, пришлось быть двойным агентом. Берия служил в муссаватистской охранке, поставляя информацию большевикам.
На этом сходство заканчивалось, далее шли большие различия. Он обожал роскошь, был жаден до прелестей жизни, и его можно было купить благами. Только таким людям доверял теперь Коба. Но обладал он и довольно опасным качеством – был очень умным человеком с сильной харизмой.
Меня привезли в знаменитое дачное местечко Крцаниси. Здесь жила тогда (и, думаю, будет жить всегда) партийная элита.
У въезда в поселок стояла охрана. Наша машина проехала мимо большого дома и остановилась рядом с волейбольной площадкой.
На площадке проходил весьма поучительный волейбольный матч. Играли сам Лаврентий и… мои друзья, с которыми я виделся утром! Мне показалось, им стало несколько неловко, когда они заметили меня.
Берия – урод с толстым носом, отвислыми губами, жирный, с брюшком – играл очень ловко. Когда ему хорошо набрасывали мяч, жестоко «гасил». И тогда все (и мои друзья тоже) аплодировали.
Вот так угодничали вчерашние бесстрашные революционеры. Что делать – после Революции прошло уже двадцать лет…
Закончив игру (естественно, его команда выиграла), Лаврентий обратился ко мне:
– Я сейчас вымоюсь, немного погребу на лодочке, а ты меня жди. Пообедаем и отметим твое появление у нас. – И посмотрел в глаза как-то хмельно, беспощадно.
После чего бросился в море, поплыл, ныряя в волнах. Быстро вернулся – его уже ждал охранник с полотенцем. Стянул мокрые трусы, надел сухие, напялил белые брюки, белую рубашку и сел в лодку.
Были приличные волны, и лодка взлетала. Но он обладал, видно, недюжинной силой и работал веслами без устали. Греб и орал какую-то песню. В нем кипели энергия и ярость. (Я часто употребляю слово «ярость». Но состояние ярости – наследство Революции – покидало нас, ее законных детей, лишь с последним вздохом.)
Очередной молодой человек с выправкой пригласил всех игравших и меня пройти в дом. Это была двухэтажная дача, точнее, великолепно обставленный маленький дворец. Неслышно появилась обслуга – две юные девушки принесли вина. Я отказался.
– Зря, – усмехнулся один из моих знакомцев, недавно столь восторженно аплодировавших Берии. И прошептал зло: – Ждать придется долго… он ведь ебаться поехал. Сейчас поплывет на лодчонке мимо санаторских пляжей и выберет себе очередную, может, и не одну. У него свои комнаты во всех санаториях. И как его хватает на всех баб?!
Завели патефон, чтоб нам было приятнее ждать. Зазвучали, вероятно, любимые его пластинки: «Можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда…», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» и, конечно, «Сулико».
