Андре Кастело - Королева Марго

«Ее слова вонзили столько игл в мое сердце, — призналась Маргарита, — что поначалу я даже не почувствовала боли».

У Екатерины не было и тени сомнения в том, что Генрих де Гиз намерен просить руки ее дочери и что ради достижения этой цели он не остановится ни перед чем. Маргарита защищалась, как умела, — то есть совсем неловко:

— У нас и разговора об этом никогда не было. Но если он надумает сделать мне предложение, я вас незамедлительно предупрежу.

При этом, конечно, ни слова о своих чувствах к белокурому лотарингцу. Почему мать отказала ей в своем расположении? Вот единственная печаль Маргариты — ни о чем другом она не говорит:

— Я меньше ощущаю горечь утраты своего счастья, нежели ощущала радость его обретения. Эту радость отнял у меня мой брат, как когда-то он же меня ею одарил.

— Дочь моя, — ответила мать, — ваш брат умен; не надо подозревать его в дурных намерениях.

Маргарита поняла, мать нашла себе очередного идола.

Она была глубоко подавлена: так испортить отношения одновременно и с братом и с матерью! От переживаний Маргарита заболела «долгой, тяжелой лихорадкой». Это была крапивная лихорадка — эпидемия, часто свирепствовавшая в те времена. Болезнь походит на корь, но в довершение ко всему у больного на теле появляются ужасные гнойные раны. От нее умерли уже два королевских медика. Встревоженная состоянием дочери Екатерина чувствовала себя чуть ли не виноватой в ее болезни.

А болезнь стала принимать все более опасное течение. «Я была в столь критическом состоянии, — пишет Маргарита, — что королева-матушка, знавшая его причину, делала все, чтобы меня спасти, и, пренебрегая опасностью, в любое время заходила ко мне, что и в самом деле облегчало мои страдания. Так же, как безмерно увеличивало их двуличие моего брата, который, совершив столь жестокое предательство и проявив такую неблагодарность ко мне, днями и ночами не отходил от изголовья моей постели, стараясь проявлять столько заботы обо мне, как если бы все еще продолжалось время нашей когда-то великой дружбы».

В декабре 1569 года Сен-Жан-д'Анжели капитулировал, и королевский двор возобновил свои путешествия, взяв путь на Анжер. Марго все еще была больна, но и она продолжала путь вместе со всеми — на носилках. Вид больной сестры беспокоил короля. Хотя крапивная лихорадка болезнь заразная, Карл пренебрегал опасностью и «каждый вечер, отходя ко сну», приказывал поставить носилки сестры у изголовья своей постели.

В Анжере Марго опять встретила — нетрудно представить ее радость — обворожительного герцога де Гиза, которого привел к ней в комнату сам Анжу. «С тех пор мой брат, дабы покрепче сплести свои интриги, стал каждый день приходить ко мне, увлекая за собой месье де Гиза, которому он всячески демонстрировал свою притворную любовь. Обнимая герцога, он не раз говорил: «Молю Бога, чтобы ты стал моим братом!» На что месье де Гиз почти не откликался. Но я, — заключает Марго, — знавшая всю его подлость, едва сдерживалась, чтобы не сказать о его лицемерии».

Наконец больная пошла на поправку, да и эпидемия отступила, и вот уже Маргарита, полная радости, которую приносит с собой здоровье, снова оказалась в объятиях своего возлюбленного. Анжу, который и привел в ход пружину всей этой интриги, поручил мадам де Кюртон следить за парочкой в оба глаза:

— Предупреждайте меня о каждой их встрече, но ни король, ни королева-матушка знать ничего не должны.

И все же королю вскоре пришлось вмешаться в эту любовную историю. Назначая своему возлюбленному свидание, Марго имела неосторожность добавить чересчур нежный пост-скриптум к письму, которое Генриху де Гизу отнесла ее фрейлина, мадемуазель Пик де ла Мирандоль. Этим документальным источником мы не располагаем, однако известно, что письмо со страстным пост-скриптумом попало в руки дю Гаста. Каким же образом? Фаворит герцога Анжуйского, как и его господин, не отличался разборчивостью во вкусах, — его любовницей была одна из горничных мадемуазель де ла Мирандоль.

Компрометирующее письмо из рук мадемуазель дела Мирандоль попало в руки ее горничной, а из рук горничной в руки дю Гаста, который и вручил послание своему ненаглядному герцогу Анжуйскому. Довольный, что план его удался, сей последний отнес заплутавшую эпистолу королеве Екатерине и, не жалея красок, расписал ей наглые притязания этого лотарингского выскочки. Разве впервые интересы де Гизов «пересекаются с интересами Валуа»? Королева разделила его возмущение и немедленно поставила в известность Карла IX. В те дни двор располагался в замке в пригороде Гайона, крупного города, за которым расстилалась Нормандия. Здесь, в обширных покоях архиепископа Руана, и разыгрался драматический финал.

25 июня 1570 года, на рассвете, даже не сняв ночной рубашки, король прямо из постели, босиком, направился в большую залу, куда вызвал свою мать, герцога Анжуйского и кардинала Лотарингского. Дав выход своей ярости, Карл IX велел, чтобы герцог де Гиз не пялил больше глаз на первую деву Франции. Пусть кардинал позаботится довести до сведения всего своего семейства, что никакое жениховство с королевским домом не пройдет. Выдернутая из постели, Маргарита также явилась пред ясны очи короля в сопровождении графа и графини де Рец. Графиню король отослал, а графу велел встать у дверей и никого не впускать.

Разговор перешел в крик.

Страсти разгорелись такие, что герцог Анжуйский и кардинал предпочли улизнуть из залы. Маргарита осталась с королем и Екатериной. Она пробовала защищаться. Ее амуры с герцогом де Гизом — это гнусные измышления, «рожденные в лавке месье дю Гаста». Но Карл и королева-мать держали в руках злосчастное письмецо, которое не оставляло никаких сомнений ни в чувствах Маргариты к ненаглядному де Гизу, ни в характере их любовных встреч. Екатерину и ее сына переполнила такая злоба, что они набросились на Марго с кулаками и стали рвать ее одежды. Потом Екатерине понадобится добрый час, чтобы скрыть следы этого побоища и вернуть дочери презентабельный внешний вид, прежде чем отправить ее к себе.

Но еще не скоро уляжется гнев короля. Неуравновешенность Карла часто доводила его до буйных припадков, когда исступление граничило уже с садизмом. Ничто не возбуждало его так сильно, как вид крови. Достаточно было увидеть, с каким сладострастием он вонзал на охоте свой кинжал в горло оленухи. В этот день, 25 июня, он, увы, был не спокойнее обычного. Прямо с утра король вызвал своего сводного брата, графа Овернского, будущего графа Ангулемского, внебрачного сына Генриха II, и приказал ему убить герцога де Гиза на предстоящей псовой охоте. Да так, чтобы представить убийство как несчастный случай. И в каких выражениях он говорил об убийстве! Это была не речь короля, а откровенная брань: